Пленники
Шрифт:
Вдоль колонны, поднимая ее, шел один из конвоиров.
— Держись за руку. Вот так.
— Скорей бы уж дойти… хоть куда-нибудь, — поморщился от боли Гарник.
— Придем! — успокоил Оник.
В пути приходилось помалкивать. Конвоиры зорко следили за тем, чтобы пленные не переговаривались.
Вот в конце колонны прогремела короткая автоматная очередь. Гарник помрачнел. Ему казалось, что не выдержит и он, — сядет на дорогу, тут и смерть. Великанов, шедший слева, тихо проговорил:
— Опять прикончили отставших…
Гарник и Оник ничего не сказали.
Через
— Слушай, Оник, переходи на мою сторону, отдохни! Я подсоблю пареньку.
Они поменялись местами. Гарник ухватился за руку русского и почувствовал, что тот еще крепок. Как ему Хотелось в эту минуту высказать этим незнакомым людям горячую благодарность! Не было для этого подходящих слов, да и не нужны были тут слова!..
Измученный путник всегда с надеждой оглядывает человеческое жилье. То и дело по обеим сторонам дороги попадались деревни, и каждый втайне надеялся, что тут дадут передохнуть. Но нет, — деревни оставались позади, а пленные, потеряв всякую надежду, шагали все дальше, в неведомое.
Губы идущих потрескались от жажды, на грязных гимнастерках белой солью проступал пот.
Впереди показался утопающий в зелени поселок. В вечереющем воздухе носились ласточки, стрижи. Надо думать, где-то близко была вода. Но голову колонны повернули направо — село осталось позади.
Впереди виднелись длинные и низкие строения, должно быть животноводческие фермы. Около них бродили немецкие солдаты. Окружив нагруженную арбузами телегу, они выбирали из нее те, что поспелее. Вот один из солдат доел арбузный кусок. Швырнув корки в толпу пленных, он выбрал тяжелый арбуз, приподнял обеими руками и расшиб о колесо телеги. Немцы заржали: арбуз оказался гнилым. Солдат стал бросать в колонну розоватые мясистые куски. Онику удалось схватить один из них. Еще полетел в толпу мелкий арбуз. Кому-то из пленных он попал в голову, разом свалив его на землю. Солдаты загоготали.
Колонну разделили надвое и погнали в хлева. Оказалось, что они уже забиты пленными, приведенными сюда еще накануне.
В хлеву стоял терпкий запах навоза, человеческого пота, гнили. Пленные вповалку лежали на грязном полу, сидели вдоль стен.
— Посмотрим, друг, что за гостиницу нам предоставили, — с напускной бодростью сказал Гарнику Оник, переступая через порог.
— А ничего, скажу я вам! Иван, вон тут даже свободное место есть, — давай, присядем!..
Перешагивая через лежавших пленных, они пробрались к стене.
Драгоценный кусок арбуза, поднятый с земли, Оник держал под гимнастеркой, словно остерегаясь, как бы у него не отняли. Разместившись теперь со всеми, как он выразился, удобствами, он вытащил арбуз и разделил его на три равные доли.
Гарник хотел отбросить корку, но Оник предупредил:
— Ешь и корку, приятель, она тоже съедобная.
Соседи, заметив, что они что-то жуют, сразу окружили их. Но даже и корки были уже съедены, и Оник, виновато подняв руки, сказал:
— Все, друзья! Нечем поделиться!..
Один из подошедших был желт как мертвец — с огромными черными глазами, с орлиным носом.
— Да ты не армянин ли, дружок? — спросил Оник.
— Ого,
— Каждый откуда-нибудь берется, дорогой. Есть ли еще тут кто из армян? Да ты что стоишь, присаживайся к нам!..
Земляк не замедлил присесть.
— Как зовут тебя?
— Бабкен.
— Эх, был у меня дружок — Бабкен, на железной дороге работал. Каждый раз, приезжая в Ленинакан, я заходил к нему в гости. И всегда он угощал меня хашем [1] . Случаем, не ленинаканец ли ты?
1
Хаш — восточное блюдо.
— Нет, я из Тифлиса. Последнее время в Ашхабаде жил. Если ты бывал в Тифлисе, обо мне не мог не слышать, меня называли Бакенбардом… — И он впился в Оника взглядом, стараясь оценить впечатление, которое произведет это имя. Но Оник не жил в Тбилиси, и то, что парня звали там Бакенбардом, не произвело на него ровно никакого впечатления.
— Есть еще тут армяне? — спросил Оник.
— Имеются. Один, говорят, был даже комиссаром. Сейчас выискивает мышиную щелочку, чтоб спасти шкуру. Петлицы-то спорол, а голову, хе-хе, голову, как бы ему тут не спороли!..
Злорадство Бабкена не понравилось Онику и показалось подозрительным. Он внимательно вгляделся в желтое лицо тифлисца.
— Там они строили из себя героев — посмотрим, как здесь запляшут, — продолжал Бабкен.
— Кто? — недоуменно спросил Оник.
— Комиссары, политруки…
Гарник не вмешивался в разговор. Он перебинтовывал ногу. Но, услышав последние слова, поднял голову и пристально посмотрел на Бакенбарда.
Бабкен Касабьян, не замечая его, рассказывал, как находясь в армии, неделями просиживал на гауптвахте.
— Так что, братец, эти комиссары вот где у меня сидят! — он провел рукой по горлу и помолчал. — Подхожу к этому Варданову: «Ну, как дела, комиссар?» А он мне: «Здесь нет комиссара, кого вы имеете в виду?» «Нету? — говорю. — Очень жаль, а то можно было бы провести политзанятие». Вижу, — зубами заскрипел, хе-хе! Ничего, поскрипел, довольно!
Оник представил себя на месте Варданова и от души пожалел его. Какой же глупец выдал этому негодяю, что среди пленных находится комиссар? Общительный, не терявшийся ни при каких обстоятельствах, Оник вдруг смолк, — он не находил, о чем ему говорить с Бабкеном. Шаря глазами по углам хлева, он сказал только: «Жаль комиссара…»
— Жаль? А меня они жалели? Расстрелять хотели!.. За опоздание на четыре часа. Суд устроили, мерзавцы! Потом объявили: пиши, мол, Калинину, может отменит приговор.
Великанова не интересовал этот разговор Оника с незнакомым пленным (разговор шел по-армянски). Он отвернулся к стене. А Гарник уже не мог не прислушиваться. Ему было ясно, что за птица этот якобы известный некогда всему Тбилиси Бакенбард.
— Как же ты спасся?
— Слава богу, повезло, — взяли в плен.
Оник хмуро переглянулся с Гарником и опять замолчал. Потом с притворным безразличием обратился к Касабьяну: