Пленники
Шрифт:
— Забрали?
Капитан Пельман взял со стола перстни.
— А это что такое?
— Это? Это кольца моей жены. Одно из них я купил в Варшаве к свадьбе, другое — лет двадцать тому назад, во Львове…
— Смотрю я на вас, Фридман… Вы уже старый человек, а врете, как школьник. Кого хотите обмануть? Впрочем, я не удивляюсь: обман был вашей специальностью. Небось, золотили медь, а продавали за золото? А бутылочное стекло выдавали за бриллианты? Разве не так?
— Я не обманул за всю свою жизнь ни одного человека, господин начальник.
— Меня не интересует, сколько лет вы портили воздух в этом городе. Меня интересует одно: где драгоценности вашей мастерской? У нас есть достоверные сведения, что в первый день войны вы унесли камни домой.
— Я? Домой? Нет, господин начальник! Вас ввели в заблуждение. Я ведь не заведовал мастерской, а работал рядовым мастером.
Пельман вытащил из железного ящика, стоявшего рядом, золотое колье.
— Подойдите сюда. Это подарил мне один из моих друзей. Оцените, — настоящее ли золото?
Фридман нерешительно подошел к столу, нагнулся, подняв очки на лоб, и сразу выпрямился.
— Да, это настоящее золото. Это колье моей невестки… Я продал его доктору Харченко.
— В таком случае, где кольца, браслеты, ожерелья ваших дочерей и невесток? Скажите, пусть принесут, — проверим, действительно они ваши, или вы взяли из мастерской?
Фридман умоляюще прижал руки к впалой груди:
— Поверьте мне, господин начальник, в нашем доме нет золота. Эти перстни были последним нашим богатством. Я клянусь в этом своей жизнью, даю честное слово. Напрасно вы меня привели сюда. Разрешите мне уйти… Два дня в доме нет крошки хлеба. Меня там ждут… Поверьте, — нет, ничего нет!..
— Фридман, вам будет очень плохо! Вы присвоили ценности, принадлежавшие советскому государству. Все, что принадлежало советскому государству, теперь стало нашей собственностью. Таким образом, вы присвоили достояние германской империи. Это золото и драгоценные камни мы должны сдать в имперский банк. Вы понимаете, какое тягчайшее преступление вы совершили?
Нет, Фридман не понимал этого. Он не совершал преступления ни перед советским государством, ни перед германской империей. Виновен он только в том, что понес продавать свои собственные кольца. Попасть за это в тюрьму? Фридман одинаково страшился и офицера, разговаривавшего с ним, и собаки, сидевшей на полу. Он знал, что этот офицер натравил свою собаку на юношу-еврея. Каждую минуту он со страхом ожидал такой же участи и в разговоре использовал всю свою изворотливость, чтобы не рассердить капитана каким-нибудь неосторожным словом.
От напряжения старик вспотел, седые волосы слиплись на его висках, желтые, как воск, пальцы дрожали. Он смотрел на капитана умоляющими глазами, но выслушав предъявленное ему обвинение, не выдержал и ответил тоже вопросом:
— Неужели вы думаете, что я способен совершить такое преступление?..
— Не думаю, а уверен в том, что вы его совершили. Третий раз спрашиваю: где драгоценные камни мастерской?
Фридман снова
— Спросите лучше, где управляющий советского банка нашего города?
Пельман молча ударил кулаком по лицу старика. Поднялась и зарычала овчарка. Капитан цыкнул на пса и, выйдя из-за стола, ударил старика еще раз.
— Не убивайте, прошу вас, не убивайте! — закричал Фридман.
— Где камни и золото?
— Умоляю, не убивайте! Не знаю… не убивайте!..
От нового удара старик растянулся на полу. Пельман пинал его в грудь и бока тяжелыми сапогами. Чем громче кричал старик, тем сильнее сыпались на него пинки.
— Скажешь?
— Не убивайте… скажу, скажу!..
— Герберт, подними его!
Из носа, рта и ушей старика текла кровь. Капитан, с отвращением взглянув на него, снова сел за стол.
— Говори! — прищурился он.
— Скажу… дайте вздохнуть!.. Не убивайте меня, дайте вздохнуть!.. У нас в доме камней…
Старик вытер рукой окровавленные губы и вдруг закричал:
— Нет!
Пошатнувшись от нового удара, он упал.
— Герберт, уведи его. Мы заставим тебя говорить! Я уверен, камней у него не один килограмм.
После старика пришла очередь Оника. Он был бледен, но старался сохранить на лице любезную улыбку.
Занимаясь немецким языком со Стефой, он восстановил в памяти много немецких слов, — теперь это пригодилось.
— Здравствуйте, господин капитан, — проговорил он таким тоном, словно с этим капитаном был давно знаком.
Пауль Пельман за время службы в полиции имел дело с испуганными людьми и ему странно было видеть перед собой человека, который смотрит на него с веселым видом.
— Ого! — воскликнул он, — ты говоришь по-немецки?
— Очень мало, господин капитан, очень плохо… Я учил, но — голова, плохая голова…
Позвали переводчика. Оник попросил передать капитану:
— Немецкий язык у нас изучают в школах. Но я крестьянский парень, мне больше приходилось думать об овцах, чем об изучении языков. Слова кой-какие помню, а вот грамматика — это прямо ужас.
Капитан Пельман смотрел на Оника, прищурив один глаз и ухмыляясь. Шумно выпустив воздух через широкие ноздри, он проговорил:
— А ты, видно, веселый парень.
— Веселый? Да, конечно. На свадьбах в нашем селе я был первым плясуном. Только наши танцы не похожи на здешние. Кавказские танцы: лезгинка, шалахо…
— Лез-гин-ка? — переспросил Пельман. — Я что-то слышал об этом. Говорят, красивая штука.
Любопытство капитана ободрило Оника. Он решил, что избранная им на сей раз роль — роль шута — как раз то, что нужно.
— Жаль, нет музыки… Но ничего, если желаете, я покажу.
Пельман кивнул головой и стал закуривать. Оник встал, но тут же сел.
— Извините, я забыл, что у меня руки связаны.
— Попробуй танцевать со связанными руками, — ухмыльнувшись, сказал капитан.
— Лезгинку? Но это все равно, что бежать со связанными ногами, господин капитан.