Плевицкая. Между искусством и разведкой
Шрифт:
Предводительствовал этими армиями легендарный генерал-лейтенант Петр Николаевич Врангель. Имя и деяния этого человека знакомы, я думаю, всем, но напомню вкратце хотя бы основное: барон П.Н. Врангель по праву считался самым выдающимся и самым талантливым полководцем в стане белых, его называли "вождем Божьей милостью". Кавалерийский генерал, в молодости окончил Николаевскую академию Генерального штаба. Во время Гражданской войны одержал победу в тяжелейших боях под Ставрополем, а потом неизменно побеждал на Северном Кавказе, в сражении на реке Маныч, во главе Кавказской армии овладел Царицыном — как его называли, "красным Верденом". Считался гениальным стратегом, не знающим поражений, действительно умел с легкостью оценивать обстановку и принимать стремительные и на удивление верные решения, и вскоре само появление барона Врангеля давало павшим духом бойцам белой армии надежду на победу — под предводительством Врангеля просто невозможно было проиграть! Огромного роста, статный, стройный, затянутый в черную черкеску, с лихо заломленной папахой, очень энергичный и самоуверенный, Врангель действительно был великолепен и представлял собой идеальный, почти что книжный или театральный образ военачальника.
Связь свою Пашкевич и Плевицкая не скрывали: когда, незадолго до Перекопа, у позиций 2-го Корниловского полка был устроен концерт Плевицкой, Пашкевич сам вывел ее за руку на импровизированную эстраду — на возвышение надо рвом, в котором стояли корниловцы. Навстречу "боевой паре" грянул военный марш, потом Плевицкая пела, а потом концерт прервали красные, устроив артиллерийский обстрел: несколько снарядов попали в "эстраду", оглушенную и ослепленную Плевицкую Пашкевич подхватил на руки и унес в укрытие.
П.Н. Врангель
В середине июня 1920 года командование Красной армии совершило попытку покончить с армией Врангеля, прорвав расположение белых в районе Большого Токмака и войдя в тыл к противнику; сам по себе ход был весьма мудреным и мог бы увенчаться успехом, если бы не помешала пресловутая военная интуиция Врангеля, подкрепленная действиями его разведки. Конный корпус красного командира Жлобы, с несколькими приданными к нему конными полками и пехотой, четыре дня продвигался на юг и юго-восток к Мелитополю, а Врангель, предупрежденный об их действиях, тем временем совершал еще более оригинальный маневр и также разворачивал на восток Корниловскую дивизию, чтобы 20 июня нанести удар в тыл самому Жлобе. Красные обнаружили корниловцев слишком поздно, и все-таки Жлоба успел направить свои конные полки против корниловских пехотинцев: однако корниловцы смогли отразить напор четырех конных бригад и довершили разгром корпуса Жлобы при поддержке эскадрильи самолетов и бронеавтомобилей. Этот пример окружения пехотой конницы, как редкий и оригинальный пример военного искусства, долго преподавался Французской академией генерального штаба. Но радость победы была недолгой: красные бросали к Большому Токмаку все новые силы, пока принудили корниловцев отступить.
А 15 июля в одном из боев под Большим Токмаком был смертельно ранен полковник Я.А. Пашкевич. Умер он на руках у отчаянно рыдавшей Плевицкой — по воспоминаниям тех корниловцев, которые вообще имели смелость вспоминать впоследствии о ее связи с Пашкевичем, Плевицкая причитала и голосила над ним по-деревенски, чем привела окружающих офицеров в немалое смущение.
Юрий Левицкий пытался проявить благородство и "поддержать ее в горе" — а может быть, надеялся таким путем вернуть себе жену, — но Надежда Васильевна предпочла утешения Скоблина, ставшего к тому времени генерал-майором. Возможно, перед лицом казавшейся неизбежной погибели разница в возрасте перестала казаться ей столь ощутимой. Скоблин действительно напоминал чем-то погибшего Шангина — и, еще не любя тогда его самого, она уже любила в нем тень убитого кавалергарда. И уже не бес полуденный лукавый, не плотская страсть, а какой-то тихий ангел подводил этих двоих друг к другу и благословлял их союз.
К тому же для молодого Скоблина "легендарная Плевицкая" была частицей той яркой довоенной жизни, о которой он мечтал когда-то в стенах юнкерского училища, но которую так и не посчастливилось ему изведать. Он родился в 1893 году, и, когда началась Первая мировая, ему еще и двадцати одного года не исполнилось: даже по тем временам совсем мальчишка, Скоблин был призван на фронт и участвовал в наиболее тяжелых боях; чудом уцелел, чтобы в 1917-м вступить в ударный батальон Добровольческой армии Деникина и поучаствовать еще и в Ледовом походе, и в последующих боях уже Гражданской войны. Четыре элитных полка Добровольческой армии, полностью состоявшие из офицеров, позже были переименованы: в "алексеевцев" (в честь генерала от инфантерии М.В. Алексеева, умершего в 1918 году); в "корниловцев" (в честь Л.Г. Корнилова, погибшего в марте 1918 года под Екатеринодаром); в "марковцев" (в честь генерал-лейтенанта С.Л. Маркова, убитого под станицей Шаблиевской); в "дроздовцев" (в честь М.В. Дроздовского, умершего от ран в Ростове зимой 1918 года). Скоблин отличался отвагой и дерзостью и вскоре возглавил корниловцев. Так что боев в его жизни было более чем достаточно — хватило бы сразу на несколько бравых офицеров. Зато мирной жизни с балами, прогулками, театрами, концертами и красивыми женщинами у него не было вовсе: из гимназического детства — в юнкера, из юнкеров — в герои. Собственно говоря, Плевицкая стала его первой настоящей любовью — до нее у него были женщины, но вот любви-то не случалось, а теперь она не просто украсила, она озарила своим явлением всю его жизнь!
Владимир Набоков так себе это представлял:
"Вскоре мы видим ее сводящей с ума офицерское общество своей полногрудой красой и буйными, бурными песнями. То была Belle Dame с порядочной примесью Merci и с напором, коего недоставало Луизе фон Ленц или Зеленой Леди. Она подсластила горечь отступления белых, начавшегося вскоре за ее появлением в стане генерала Голубкова. Мы видим мрачные промельки воронов, или ворон, или каких там птиц удалось раздобыть, чтобы реяли в сумерках и опускались, кружа, на усеянную телами равнину
А затем привычный контраст — взрывается бурная музыка, и слышится пение, мерно хлопают руки и топают сапоги — перед нами попойка в штабе генерала Голубкова: танцует с кинжалом точеный грузин, сконфуженный самовар перекашивает лица, и Славская, гортанно смеясь, откидывает голову, и в стельку пьяный жирный штабной, разодрав ворот и выпятив сальные губы для животного поцелуя, тянется через стол (крупный план опрокинутого стакана), чтобы обрамить пустоту, ибо подтянутый и совершенно трезвый Голубков ловко выхватывает ее из-за стола, и они стоят перед пьяной оравой, и Голубков произносит холодным и ясным голосом: "Господа, вот моя невеста", — и в наступившем ошеломленном молчании шальная пуля разбивает засиневшее на рассвете стекло, и канонада рукоплесканий приветствует романтическую чету".
Они действительно решили пожениться еще там, в Крыму. Левицкий согласился дать развод Надежде Васильевне, признав наконец свой брачный союз "неудавшимся". Но времени на развод и новое бракосочетание не хватило.
Глава 10
ЛЮБОВНИЦА ГЕНЕРАЛА
Борьба русской армии Врангеля с превосходящими силами красных длилась семь месяцев — семь месяцев жесточайших боев и высочайшего героизма, семь месяцев отчаяния и надежды. Позорное поражение в Новороссийске было смыто кровью — своей и чужой — русской кровью. Но это ничего уже не могло изменить, потому что силы были неравны и "большевистская зараза" (иными словами — "чистый пламень мировой революции" — ибо на любое явление можно взглянуть двояко) захватила всю бывшую империю.
К середине октября 1920 года командование Красной армии собрало в Таврии войско, вчетверо превосходящее силы противника, и в новых кровопролитных боях последнее сопротивление белых было сломлено.
Отступление из Крыма стало одной из самых кошмарных страниц Гражданской войны: остатки белых дивизий — отчаявшиеся, обескровленные, измученные — из последних сил сражались у Перекопа и Салькова, на Крымских перешейках, обеспечивая тем самым эвакуацию раненых и гражданского населения.
Эвакуация проводилась спешно. Население — да и армейское командование — было охвачено паникой. Множились рассказы о зверствах красных в уже захваченных ими областях, а потому по трапам кораблей военного и гражданского флота спешили даже те, кто месяцем раньше и не подумал бы бежать из России, у кого не было каких-то особых причин бояться большевиков, даже те, кто некогда сочувствовал революционным идеям. Их мир в одночасье рухнул. Нет, не тогда, когда в далеком Петербурге власть захватили большевики, и не тогда, когда в еще более далеком Екатеринбурге убили их Государя, — только сейчас всеобщая беда докатилась до них и обрушилась с двойной, тройной силой, тем более что они не были к этому готовы. Дворцы, превращенные в лазареты, тысячи раненых, эпидемия тифа. Слухи, слухи. Ежедневные вести об отступлении. Беженцы с севера России, из городов, уже сгоревших в пресловутом "чистом пламени". Здесь это было воспринято особенно болезненно, потому что именно здесь к этому совершенно не были готовы! Крым — бывший царский курорт, куда летом выезжал весь высший свет (Кавказ в те времена считался гиблым местом, и в качестве курорта его начали обживать только при Сталине), — благословенная земля: благоухание кипарисов, щедрое солнце, плеск волн, многообразие цветов и фруктов, цоканье копыт прогулочных лошадей, ленивое стрекотание киноаппаратов, кружевные тени от дамских зонтиков. В этом сонном мире не ждали беды. И до самого конца верили, что "все обойдется". А когда поняли, что не обойдется, впали в отчаяние, которому доселе не было равного. В Евпатории, Севастополе, Ялте, Феодосии и Керчи обезумевшие люди переполняли порты, теряли в давке детей, стариков, супругов, кричали, рыдали, сходили с ума — в буквальном смысле лишались рассудка — и успокаивались только тогда, когда оказывались на борту, отделенные от берега полоской воды.
Писатель Иван Сергеевич Шмелев видел эвакуацию Крыма и описал в своем романе "Няня из Москвы". Сам он тогда не уехал — и это было большой ошибкой его, потому что после прихода красных он потерял единственного, обожаемого сына Сережу, инвалида Германской войны, — его расстреляли, как расстреляли всех бывших офицеров, пожелавших остаться в России и служить народу. Шмелев покинул Россию позже, с разрешения сочувствовавшего его трагедии Луначарского. А многие его знакомые эвакуировались из Крыма именно в ноябре 1920 года. По их рассказам и по своим собственным впечатлениям — со стороны — словами безграмотной няни Дарьи он описал то, что там было… Так точно и ярко, как никто другой не смог бы: "На-ро-ду!.. Вся набережная завалена, узлы, корзины, горой навалено, детишки сверху сидят, налужены. Все с бумажками тычутся, офицера с ног сбились, раненых больше, бумаги смотрят, куда-то посылают. А им кричат: "Выехали все, не оставьте нас на погибель!" Офицера уговаривают-кричат: "Всех заберут, еще пароход будет!" А публика не верит, друг дружку давят, офицерики все кричат, в растяжечку так, успокоить бы: "Спокой-ствие! Спокой-ствие! Все уедут, войска не помешает, она на Севастополе садится". Бабочка одна как убивалась, чернобровенькая, с ребеночком… — "Ох, мамочки мои, да иде ж мой-то, мой-то иде ж?". Казака своего разыскивала, а его вчера еще с лазаретом погрузили, а она в городе не была. Ну, взяли. Да много так, растерялись — не сыщутся. <…> Старушка на глазах закачалась — померла, от сердца. Внучек все кричал: "Бабушка, подыми-ись!" Чего только не видали… Уж темно стало, с парохода свет на нас иликтрический пустили, сверху, из фонаря, — так по глазам и стегануло. И еще дальше корабль стоял, и с него пустили, по городу стегануло, на горы, как усы, туда-сюда. А это, говорили, сторожат, оглядывают вокруг, нет ли большевиков. И вдруг церкву нашу и осветили, крестики заблистали, ну чисто днем. Я и заплакала, заплакала-зарыдала… — прощай, моя матушка Россия! Прощайте, святые наши угоднички!.. И нет ее, в темноте сокрылась, — на горы свет ушел".