Плевицкая. Между искусством и разведкой
Шрифт:
Остатки русского военного и гражданского флота вряд ли сумели бы вывезти всех, так что беженцам еще относительно повезло, что бывший либеральный политик Петр Бернгардович Струве незадолго до эвакуации белой армии ездил в Париж, где добился от французского президента А. Мильерана сначала признания правительства Врангеля, а затем помощи французского флота при эвакуации гражданского населения. Разумеется, помощь была далеко не бескорыстной и русские заплатили за нее втридорога, но об этом чуть позже…
Сто двадцать шесть больших и малых кораблей отошли от крымских берегов, увозя 145 693 русских, не считая команд, — увозя в полную неизвестность. Никто и нигде не ждал их. Будущего, в сущности, не существовало. А настоящее было ужасно.
Один из участников крымского отступления, Б.Н. Александровский, вспоминал: "Итак, я стою на палубе "Херсона". В памяти остались на всю жизнь те тяжелые, безотрадные и мучительные минуты, когда от моего взора постепенно скрывались в морской дали контуры Крымского полуострова, а на борту "Херсона" я увидел в обстановке неизжитых противоречий людскую кашу из самых разнообразных элементов тогдашнего буржуазного, чиновничьего, военного и интеллигентского общества, постоянно враждовавших между собою и очутившихся
Это было поистине кошмарное путешествие.
Половина кораблей была вовсе не приспособлена для перевозки пассажиров. А некоторые корабли из-за повреждений в машинах еще ползли по раскаленной глади моря со скоростью в несколько узлов, то есть почти без скорости, как на приятной морской прогулке… Но ведь это не было приятной прогулкой!
Палубы, каюты, трюмы были забиты людьми, военными и штатскими, обоих полов, всех возрастов, разных национальностей и сословий: как целый срез России со всеми напластованиями. Было эвакуировано: до 15 тысяч казаков, 12 тысяч офицеров, 4–5 тысяч солдат регулярных частей, более 30 тысяч офицеров и чиновников тыловых частей, 10 тысяч юнкеров и до 60 тысяч гражданских лиц, в большинстве своем семей офицеров и чиновников, но были среди них, как писал Иван Сергеевич Шмелев, "и калмыки, и хохлы были, хлеборобы, всякого было звания". Старики, больные, дети, младенцы, беременные, и некоторые в пути рожали — и некоторые в пути рождались! — и много больше умирало. Все — без багажа: брать багаж было нельзя, узлы и чемоданы из рук пассажиров вырывали и швыряли за борт еще в порту.
Среди военных было очень много раненых, среди гражданских — много тифозных больных, бегство пришлось как раз на разгар эпидемии тифа, и многие поднимались на борт, будучи уже зараженными, но не зная о своей болезни. Эпидемия начала было распространяться, но, к счастью, ее задушили в зародыше, временно остановив ВСЕ корабли и переместив больных на один, раненых — еще на два. Таким образом, три корабля были превращены в плавучие лазареты. Среди беженцев оказалось около трехсот врачей и около тысячи медсестер. Благодаря героизму этих людей эпидемия не получила дальнейшего распространения. Но лекарств не было, и больные умирали, умирали и раненые — в основном от заражения крови, вызванного антисанитарией и жарой. Каждый день за борт сбрасывали десятки трупов. Священники, бежавшие вместе со всеми, служили панихиду на палубе.
Но умирали не только от тифа и ран! Убогие запасы продовольствия беженцы съели в первый же день. Воды в перегонных кубах хватило бы едва ли на десятую часть пассажиров, а распределить пытались на всех. Голод и жажда царили на корабле, и страшная теснота, и вонь, и шум, стоны умирающих и вопли детей мешались с руганью и проклятиями в адрес большевиков…
Это был ад. Плавучий ад. Впрочем, нет: это было еще чистилище, но беженцы были уверены, что это именно ад.
За несколько суток пути люди на кораблях дошли до полного безумия. Многим было некуда сесть, и они ехали стоя. Или сидели и спали по очереди, как в тюремной камере. Все были грязны, голодны, терзаемы жаждой, утомлены сверх меры, многих мучили насекомые, бог знает откуда взявшиеся на кораблях и набросившиеся на измученные человеческие тела. То там, то здесь в толпе вспыхивали ссоры, порожденные, как ни странно, вовсе не выяснением, чья теперь очередь присесть, а спорами на политические темы, которые, казалось бы, беженцев в тот момент уже совсем не должны были волновать…
Им еще повезло, что не случилось шторма, которого поврежденные, перегруженные корабли не выдержали бы ни за что! Затонул только миноносец "Живой" — странный контраст между названием и судьбой судна, словно насмешка судьбы…
Плыли несколько суток. Яхта Врангеля "Лукулл" (достойное название!) достигла бухты Золотой Рог гораздо раньше, и он уже пытался договориться с представителями турецких властей, а также с англичанами и французами о том, чтобы беженцев приняли и разместили. Переговоры затягивались… Создавалось ощущение, что не только побежденные в Первой мировой войне турки, но и недавние союзники России — французы и англичане — смакуют поражение некогда могучей русской армии и не торопятся принять решение о помощи. И, когда корабли с беженцами достигли Константинополя, решение еще не было принято и разрешения сойти на берег измученным людям не дали. Не позволили даже перенести в госпитали больных и раненых! Еще несколько дней на адской жаре людей продержали в трюмах и на палубах. Сияло синевой Черное море, лазурью — Мраморное, золотом и бирюзой сияло небо, сверкали на солнце купола мечетей и рогатые полумесяцы… Константинополь был прекрасен и особенно прекрасным казался русским беженцам, жаждавшим наконец сойти на твердую землю и хоть немного отдохнуть перед тем, как задуматься о начале новой своей жизни на чужбине. День за днем ждали они разрешения сойти на землю. А разрешения не было.
Иван Сергеевич Шмелев так это описывал: "У берега и качались.
Яхта "Лукулл" в Босфоре
Наконец позволили выгрузить раненых и больных, а с ними и часть медицинского персонала. Другая часть осталась на кораблях. Добровольно! Так сильно было чувство долга у этих врачей и сестер — добровольно остались они в этом аду, чтобы оказывать помощь в случае необходимости, а необходимость появлялась то и дело. Едва освобожденные, каюты кораблей-лазаретов сразу заполнились новыми больными. Затем пришла весть: гражданских беженцев высадят-таки в Константинополе, а военных отправят на Галлиполийский полуостров и на острова Эгейского моря. И вот тогда беженцы очутились в настоящем аду и поняли, что на кораблях было всего лишь чистилище, ибо там у них оставалась хотя бы надежда. Теперь и надежда умерла. Лишь единицы смогли сносно устроиться в "новой жизни": как правило, те, у кого за границей жили родственники или друзья или сохранились хоть какие-то связи. Как это ни парадоксально, очень часто бывшим воспитанникам или семьям нанимателей помогали английские, французские, немецкие гувернантки и секретари — разумеется, только в тех случаях, когда у бывшей гувернантки или бывшего секретаря сохранились добрые воспоминания о пребывании в России. Лишь единицы из единиц — самые деятельные и отчаянные, самые гибкие и уживчивые и по большей части не аристократы — сумели вернуть себе прежнее благосостояние, да и то лет через десять, а поначалу мучались и они. Но что же тогда говорить о тех, кто не имел ни родственников, ни связей, ни друзей, ни хоть сколько-нибудь полезных навыков, ни способности бороться с невзгодами? А таких было большинство. Многие "господа-офицеры", пройдя войну, сохранили изнеженность и болезненную чувствительность к унижениям, а унизительно теперь было все, унизительно было само их положение! Что же говорить о штатских, по большей части представителях интеллигенции и высшего сословия? О дамах, которые теперь вынуждены были наниматься прислугой, а то и идти на панель, чтобы прокормить детей? О стариках, привыкших к покою, порядку, самоуважению, теперь же никому не нужных и абсолютно беспомощных? Самоубийства среди русских беженцев стали таким распространенным явлением, что хозяева отелей боялись сдавать им комнаты, ибо многие въезжали, чтобы иметь закрытое помещение, где можно свести счеты с жизнью… И, таким образом, покинуть отель, не заплатив! Впрочем, самые слабые дошли до крайности и самоуничтожились в первые же месяцы. А остальные принялись налаживать жизнь. Вернее, это была не жизнь, а так — существование… Питаемое надеждой на то, что хоть когда-нибудь все изменится к лучшему. А пока каждый выживал, как мог.
Появилась в Константинополе русская газета, пестревшая объявлениями от тех, кто разыскивал друзей и близких:
"Разыскиваю Петра Ивановича Доброхотова, штабс-капитана 14-го пехотного Новоторжского полка. Сведений о нем нет со времени первой одесской эвакуации. Просьба писать по адресу".
"Знающих что-либо о судьбе Шуры и Кати Петровых 17 и 19 лет из Новочеркасска срочно просят сообщить их матери по адресу".
"Сотоварищей по второй новороссийской эвакуации и по верхней палубе парохода "Рион" прошу срочно сообщить свои адреса по адресу".
"Шурик, откликнись! Мама и я получили визу в Аргентину. Пиши по адресу".
Из воспоминаний Б.Н. Александровского: "Виза! Какое манящее и многообещающее слово! Оно раньше не было известно почти никому из этой массы выброшенных за борт жизни людей. Теперь его узнали все. Это улыбка судьбы, подающая надежду получившему ее на какую-то лучшую жизнь вне константинопольского ада. Для детей, ежедневно слышащих это волшебное слово, оно что-то вроде сказочной принцессы или доброй феи, которая одарит их щедрыми дарами и игрушками, а маму и папу осыплет благоухающими цветами и вместе со всеми членами семьи укажет им путь прямо в земной рай. Но как получить визу? Как добиться, чтобы какое-нибудь иностранное консульство в Константинополе поставило на паспорте заветный штамп, дающий право на въезд в выбранную просителем страну? Где, как и откуда взять паспорт этой беспаспортной массе оборванных, нищих, голодных людей? Кому они нужны? Какая страна пустит их в свои пределы? Вопросы эти остаются без ответа… Но иностранные разведки не дремлют. Некоторые категории русских "беженцев" представляют для них большой интерес. Кое-кого из них они завлекают в свои сети для "текущей работы" по доставке им точных сведений о настроении, мыслях и чаяниях русской эмигрантской массы. Кое-кто, может быть, пригодится им в будущем для более сложных поручений: ведь обстановка в Восточной Европе неясная. Нельзя дать себя застигнуть врасплох. Нужно держать наготове нити для плетения будущих политических узоров и хитроумных комбинаций".