Плеяды – созвездие надежды
Шрифт:
Начались для Итжемеса бессонные ночи. Может быть, потому, что все смелее и пристальнее стал вглядываться в ее лицо. Как-то девушка стирала белье. Итжемес хотел, но не мог, не мог оторвать взгляд от ее грудей, колыхавшихся в такт движениям рук. Девушка откинула рукой прилипшие к влажному лбу волосы и спросила:
— Чего уставился?
Она говорила по-казахски, как настоящая казашка! Итжемес ничего не ответил, только рассмеялся от радости.
Ночью он не раз поднимал голову с подушки и все вглядывался в притаившийся на торе комочек. Затем отважился и потихоньку приблизился к торю, пошарил в темноте. Его рука нащупала круглое бедро.
— Ой, что вытворяет этот безродный? — прошептала она, высвободила плечо из-под его руки, но легла на спину...
На следующий день Итжемес проснулся в полдень. Рядом с ним было пусто. Его постель у двери выглядела сиротливо.
— О аллах, спасибо тебе за все! Спасибо за счастье, которое ты мне дал!
Так Итжемес и Мариам пришли к согласию.
Мариам не знала, откуда она родом. Ее родителей захватили в плен казахи и привезли в эти края, когда она еще не родилась. Отца потом продали в рабство, а беременную мать отвезли в подарок ханскому аулу.
Мать звали Марией, она была слаба здоровьем, все кашляла. Пока дочка была маленькой, Мария еще цеплялась за жизнь. Мечтала увидеть ее первые шаги. Ждала, когда малышка научится различать землю, небо, птиц, животных, станет хоть что-то понимать в жизни, а главное, запомнит, в какой стороне находится ее родина, чтобы потом когда-нибудь дойти до нее, передать поклон от матери. Обо всем этом Мариам узнала от добрых казахских женщин, которые жалели и уважали ее мать... Она, Мария, была гордой и свободолюбивой. Никак не могла свыкнуться с неволей. Когда мимо аула проезжали светловолосые синеглазые путники, она рвалась к ним, порывалась поговорить, повидаться с ними. Да разве в ханском ауле позволят какой-то рабыне делать то, что ей хочется! Когда приближался русский караван, ее запирали где-нибудь подальше. Бедняжка мучилась до самой смерти. Она умерла девять лет назад, едва дочке исполнилось восемь.
Мариам забыла русский язык. Боялась светловолосых синеглазых русских, как и все остальные женщины аула, пряталась в юрте для ханских рабынь, стоило показаться кому-нибудь из них. Она очень напугалась в день айта, когда ее нечаянно увидел русский мужчина. Он показался Мариям огромным и страшным...
Она оказалась вдали от всех, вдвоем с человеком, над которым потешался весь аул. Мариам всегда жалела его, видела, что всяк, кому не лень, цепляется к нему, обижает. Считала почему-то его пленником, человеком из чужих краев. Оказалось — не пленник, такой же казах, как и все остальные в ханском ауле. Такой, да не такой! Очень смешной и робкий. Две недели молчал, словно ее не было рядом, боялся глаза на нее поднять. Примащивался у порога в полной темноте, когда она уже укладывалась в постель. Утром спозаранку уходил из землянки чуть ли не на весь день. Кто бы подумал, что батрак может оказаться таким вежливым и уважительным. Правда, байбише Бопай всегда была очень и очень сурова с рабами и рабынями. Если замечала, что они пересмеиваются у котлов, без лишних разговоров хватала за волосы и трясла. Потому они и боялись подходить друг к другу, боялись словом перемолвиться, старались быть тихими и неслышными, как бесплотные тени...
Первым уловил момент, когда груди Мариам округлялись, а тело стало наливаться, проклятый туленгут Байбек. Все батраки и рабы из ханской ставки страшились этого человека с огромным крючковатым носом, красными глазами и нависшими, широкими, как крылья беркута, бровями. Он всегда был мрачен, груб и зол.
Однажды Мариам собирала в овраге кизяк. Откуда-то, словно призрак, возник возле нее Байбек, подхватил на руки вместе с мешком и потащил
Мариам лежала в кустах, ощущая боль во всем теле, ошеломленно глядя в небо, не понимая до конца, что с ней произошло. Она долго лежала, потом с трудом встала и подняла расплющенный мешок с кизяком. Словно жалея, что труд ее пропал даром и кизяк погублен, а на самом деле осознав наконец, какое страшное насилие было совершено над ней, Мариам опустилась на колени, закрыла лицо руками и зарыдала. Она плакала, сотрясаясь всем телом, но слезы не приносили ей облегчения.
С тех пор пролетел год. По ночам Мариам преследовал отвратительный, омерзительный запах Байбека. Ее всю переворачивало от этого запаха, но он никак не исчезал из ее памяти. Она содрогалась от брезгливости и ненависти. Не давал он ей покоя и здесь, в землянке, будто бы перекочевал сюда вместе с нею.
Первые ночи она не спала, пугалась каждого шороха. Она с ужасом ждала, что этот запах ударит ей в ноздри, погубит... Но парень, свернувшийся в комок, как сиротливый ягненок на постели у порога, лежал по ночам не шелохнувшись. Мариам не верила своему счастью, поражалась, боялась и ждала. Какие-то смутные желания, дремавшие в ней до сих пор, какое-то неизвестное прежде волнение начали просыпаться в ней. Она стала подглядывать по ночам за Итжемесом и все изумлялась: кто бы мог подумать, что бывают и такие мужчины. Лежит неподвижно, не шелохнется, будто нет поблизости женщины. Она-то считала, что все они развратные и наглые и только и ждут момента, чтобы совершить над женщиной насилие. Может, он просто боится Байбека? Но если тот — мужчина, разве этот — не мужчина? Почему боится гнева и злобы ненавистного туленгута?
Но ей было нужно, чтобы Байбек злился и ревновал! Сама она не в силах была отомстить ему. Отомстить за нее может мужчина. Этот, что находится тут, с ней рядом. Почему же он медлит? Неужто не понимает, что завтра у них могут отнять свободу, которой они пользуются здесь.
Мариам ждала мучительно и нетерпеливо, совсем уж отчаялась и потеряла надежду, когда однажды ночью Итжемес приблизился к ней и обнял ее. Стена между ними с того самого мгновения была сокрушена навсегда.
Спустя месяц к ним наведался длинный слуга, который их сюда привез. Он с ухмылкой поглядывал на Мариам и на Итжемеса, хитро щурил глаза. Когда Итжемес вышел за водой, он нагнулся к уху Мариам и прошептал:
– Сияешь как луна... Отчего бы это? Да-а-а, огорчится туленгут, расстроится... Пока мы обнимаем сухопарых да тощих баб в ауле, этому недотепе бог послал ласкать бабу, белую как яичко...
Обычно Мариам заливалась краской от одного только мужского взгляда. Сейчас даже бровью не повела, ничуть не смутилась, лишь усмехнулась в ответ. В душу жестокого насильника-туленгута, знала она, теперь попадет адский огонь. И пусть душа его сгорит от зависти, как сало на сковородке!
Вскоре в их землянку примчался Байбек. Взглянул на Мариам и замер. Долго стоял, вперив в нее взгляд, в котором были и смятение, и злоба, и что-то похожее на восторг и удивление... Потом сделал Итжемесу знак выйти вслед за собой.
Через некоторое время послышался удаляющийся стук копыт. Итжемес не появлялся и Мариам вышла наружу. Итжемес лежал на земле, лоб и щеки у него были в крови: след туленгутовой камчи. Мариам захлестнула жалость, глаза ее наполнились слезами. Итжемес вдруг улыбнулся ей, робко и ласково коснулся ее ладони.
Каким был тот день для Итжемеса, известно ему одному. Но Мариам была переполнена радостью: это был день ее торжества. Под ногами у нее оказалась грудь надменного и жестокого наглеца, который желал попирать всех и каждого, хотя сам обретался у чужого порога. Это был день, когда остыл ее гнев, исчезла жажда мести, жалившая сердце как скорпион.