Плохие девочки не плачут. Книга 3
Шрифт:
Столько трогательных воспоминаний, не сосчитать.
Здесь я допрыгалась до трещины в левой руке, пробуя повторить акробатические трюки прославленной Зены. Здесь обматывалась махровым полотенцем и воображала себя стервозной Алексис из сериала «Династия». Здесь билась в истерике от неразделённых чувств. Здесь прилежно зубрила скучные конспекты наизусть.
Здесь прошла вся моя беззаботная жизнь.
Мысль обрывается. Слишком много усталости. Уровень зашкаливает. Фата выскальзывает
Ступаю вперёд, к окну, неспешно бреду по призрачной дороге, сотканной из света уличных фонарей. Замираю у кресла. Кладу ладони на спинку, слегка поглаживаю кожаную поверхность.
Папа ненавидит этот гарнитур. Раритет, почти из музея, достался в наследство. Предметы мебели выглядят круто и презентабельно, однако перемещать их по квартире тяжкий труд. Даже двинуть не выйдет.
Странно. Разве утром кресло не стояло иначе? Будто кто-то повернул.
Здравствуй, белочка.
Пора кодироваться.
Вздыхаю, пытаюсь изгнать щемящую тоску. Вглядываюсь в ночь, расчерченную неоновым огнём, стараюсь отыскать знакомый профиль, подсвеченный игрой теней. Уловив мираж, плотно закрываю глаза.
Задержать видение, загадать желание.
Любой ценой.
Есть вещи покрепче текилы, есть вещи, перебивающие любую анестезию.
Бог мой.
Хочу рухнуть к его ногам, хотя я и так уже там.
Хочу пасть ниц и ползти, тереться щекой о его высокие чёрные сапоги. Хочу ощущать себя неизлечимо больной.
Опять. Снова. Всегда.
Аминь.
Пламя охватывает заледеневшие запястья. По телу проходит разряд электрического тока. Алкоголь вмиг выветривается, горечь смывает обжигающая волна.
Не успеваю ничего сообразить. Лишь дёргаюсь, пробую освободиться из плена. Только тщетно.
Хватка усиливается, вырывая глухой стон из груди.
— Hast du mich vermisst? (Скучала по мне?) — вкрадчиво спрашивает фон Вейганд, клеймит шею раскалённым дыханием. — Dein Herz schl"agt so schnell. Hab keine Angst, bin ich noch da. (Твоё сердце так быстро бьётся. Не бойся, я ещё рядом.)
Прижимается сзади. Поглощает меня. Окунает во мрак, обнажает бездну внутри, оголяет до самой сути. Сдирает кожу. И мясо. Слой за слоем. Вынуждает содрогаться. От боли.
Нет.
Не верю.
Не может быть.
Ох, бл*ть.
Pardon my fucking French. (Простите мой гребаный французский.)
Колючий мороз ударяет по глазам, срывает слёзы с нервно трепещущих ресниц. Холод обдаёт лёгкие, становится трудно дышать.
Больше ничего не контролирую.
Не соображаю.
Раны внутри трещат по швам. Кусаю губы, едва удерживаюсь от безумного смешка. Сглатываю ком в горле.
— Не ждала, — роняю сдавленно.
Жаждала.
Забьёшь на важные дела, сорвёшься, приедешь, примчишься немедленно. Сто процентов. Окей, не совсем. Девяносто девять. Разница ничтожная.
— Вроде особо нет повода, — бормочу еле слышно. — Рановато подводить итоги по бизнес-пари.
Зато для первой брачной ночи идеальное время. Господин явился, дабы уничтожить остатки невинности, отнять единственную драгоценность у бесправной рабыни.
— Коварные враги успели опорочить доброе имя? — истерично посмеиваюсь. — Андрей нажаловался? Мурат настучал? Банальная зависть и…
— Ich verstehe nicht, (Я не понимаю,) — обрывает грубо.
— Забавно, — согласно киваю. — А знаешь, что ещё забавно? Теперь ты не имеешь власти надо мной. Я чужая жена. Не твоя. Придётся серьёзно пересмотреть формат отношений. Никакого секса, никаких поцелуев. Можем мило побеседовать, подержаться за руки, не более.
Не торопится отвечать.
Впечатлён.
— Я же не шлюха какая-нибудь, — заявляю надменно. — Не намерена принимать стойку по свистку. Дрессируй других. Тут номер не прокатит.
Горжусь собственной крутостью.
Сколько выдержки, сколько воли. Металл в голосе. Ни намёка на слабину. Обламала гада, загнала мерзавца в стойло, показала кто хозяин.
Да я кремень.
— No understand, (Не понимать,) — изображает чудовищный акцент, нагло лапает корсет.
Издевается.
Ублюдок проклятый.
Резко оборачиваюсь, цепляюсь за его безупречный пиджак, комкаю ткань. Пытаюсь оттолкнуть противника, но лишь усугубляю положение.
Зажата в тисках, впечатана в кресло. Ни единого шанса выбраться на волю. Напрасно извиваюсь в жестоких объятьях палача.
— Ненавижу, — отчаянно вырываюсь. — Проще прикрыться немецким? С откровенностью покончено? Отпраздновали и хватит? Зачем баловать, когда можно сразу трахнуть?
Влепить бы ему пощёчину, расцарапать самодовольную физиономию, стереть маску притворного спокойствия.
— Ja genau, (Да, именно,) — заключает нарочито елейно, вдруг отпускает жертву.
Отстраняется, отступает на шаг назад.
Изучает от макушки до пят, не выпускает из-под прицела. Наклоняет голову набок, криво ухмыляется. Ослабляет узел галстука. Расстёгивает ремень, вынимает из шлеек.
Начинаю трепетать.
Фон Вейганду не нужен кнут, чтобы напугать. Безотрывно наблюдаю за тем, как его пальцы сжимаются вокруг сверкающей серебром пряжки, скользят по узкой тёмной полоске кожи.
Краткий миг — и щелчок оглушает меня.
Вздрагиваю, сжимаюсь, вжимаю голову в плечи. Плоть цепенеет, дрожит каждый позвонок.