Плохие слова
Шрифт:
Володя помедлил, нервно покусал кончик пера.
«…Только я прошу тебя — приезжай. Ты не можешь себе представить, как важно для меня, чтобы ты была со мною. Архиважно! Ничего не бойся и не вспоминай прошлого. Прошлое умерло, его больше нет. Я теперь совсем другой, и оба мы здесь изменимся к лучшему, сбросим с себя шелуху, станем чище, светлее. Прости мне некоторую сумбурность письма, прости и непривычную тебе откровенность. Может быть, мне и раньше не стоило ее подавлять, прятать в себе. Не знаю, ничего не знаю. Точнее, знаю одно — я тебя люблю и буду любить всегда. Вот и все. Нарочно ничего не перечитываю, чтобы не передумать. Поскорее заклеиваю письмо и пишу на конверте
Прощай, Наденька, мой земной компас (слышал здесь от крестьян песню с этими словами и отчего-то сразу же в метафорическом смысле примерил их к тебе). Прощай, мой верный друг.
С нетерпением жду твоих писем, а весной, когда сойдут льды, буду ждать и тебя саму.
Всегда твой, Владимир».
Володя заклеил конверт и крупно надписал адрес.
Некоторое время он сидел неподвижно, с рассеянным видом и застывшей полуулыбкой.
Его отстраненный взгляд случайно наткнулся на рыхлую стопу исписанных, много раз перечеркнутых листов, истерзанных его, Володиной, дерзкой революционной мыслью. В беспорядке лежала корреспонденция, черновики редакционных статей в «Искру», заметки о текущем моменте, проект реорганизации рабкрина, неоконченная глава «Эмпириокритицизма». Бумаги наползали друг на друга, шуршали, заворачивались углами. Казалось, что их быстрые черные строчки шевелятся, тянутся к только что написанному и запечатанному письму.
С минуту Володя смотрел на свой отягощенный бумагами стол, потом вдруг сорвался с места, схватил их в охапку и распахнул дверцу печки. Не давая себе опомниться, он сунул туда смятый бумажный ком и снова бросился к столу. Вспыхнуло пламя. Сухая бумага горела легко, а Володя швырял в печь все новые и новые листы. Очистив стол, он принялся за полки. Чернели и рассыпались в огне эмпириокритицизм, прибавочная стоимость, политические проститутки, ренегаты, детская болезнь левизны, переписка с Энгельсом и Каутским, первые номера «Искры», апрельские тезисы, планы вооруженного восстания, итоги съездов, декреты о земле и мире, заветы, продразверстка и продналог, задачи молодежи… Затолкав напоследок в печь увесистый серый том истории КПСС, Володя выпрямился и отряхнул с рук пепел.
— Вот так-то лучше! — сказал он кому-то в темное ночное окно. — Батенька!
Новогодняя привилегия, или Когда телефоны были большими
Козлы.
Уроды.
Однозначные подонки.
Этими и другими подобными словами менеджер Дима Скворцов поливал коллег, механически дергая ручку безнадежно запертой двери.
Как такое могло случиться?
В четыре часа сели отмечать Новый год. Андрей Михайлович, хозяин фирмы, произнес первый тост.
— Год был дерьмо! — сказал Андрей Михайлович. — Но я думал, что будет еще хуже. Поэтому вот вам по двести баксов премии от меня лично! И еще коробка «Долгорукого». Но смотрите, не перепейтесь! Это наш представительский запас на январь.
После этого Андрей Михайлович покинул своих сотрудников и отбыл отмечать приближение Нового года в других, более высоких сферах. Сотрудники же радостно рассовали по карманам неожиданную премию, распаковали коробку дорогой водки, и началось то, что в развитых странах называется office party, а в странах переходного периода до сих пор казенно именуется производственным пьянством.
Из-за этого производственного пьянства, будь оно неладно, все и случилось.
Здесь надо заметить,
Водка плохая или посредственная пьется с некоторым напряжением, идет то колом, то соколом, то вообще неизвестно чем, требует закусок и запивок, а будучи выпитой, периодически прорывается изнутри неприятной отрыжкой. Короче говоря, гражданин, пьющий не очень хорошую водку, всегда более или менее в курсе того, сколько он выпил на данный конкретный момент.
Водка же хорошая легко пьется из любой позиции. После рюмки она не вызывает желания фыркнуть, гыкнуть и приводит в самое безмятежное расположение духа. И так повторяется много раз. Но в одну прекрасную минуту она мысленно говорит тебе: «Голубчик, ты уже выпил меня семьсот граммчиков, и тебе пора либо баиньки, либо бить стекла и лица граждан».
Вот так.
Дима наморщил лоб и стал вспоминать, какую музыку слушали, как будто сейчас это имело какое-то значение.
Сначала слушали старика Клэптона, потом слушали Нюрку Фридман из группы «Роксет», любимицу бухгалтера Фомы, за ней по настоянию Валеры включили «Wish you were here», потом наступил какой-то джазовый провал, а под конец все хором подпевали Yellow Submarine, причем не самим битлам, а каким-то их несчастным подражателям.
Потом долго уточняли, когда выходить на работу, третьего или четвертого, или все-таки третьего, хотя хорошо бы четвертого, потом искали чью-то шапку, потом Дима заскочил на дорожку в туалет.
Когда он вышел, в офисе было пусто, свет погашен, а дверь заперта.
Димин взгляд наткнулся на кое-как убранный стол. Совсем недавно здесь красовались жаренная на гриле курица из палатки снизу, колбаса «Таллинская» полукопченая, оливки «Иберико», нарезка семги из вакуумной упаковки, филе сельди в винном соусе производства Исландии и нежинские маринованные огурцы.
Но при чем здесь нежинские огурцы, спросите вы? Совершенно ни при чем, и Дима с нами полностью солидарен. Теперь он снова морщит лоб и пытается вспомнить, о чем в течение вечера разговаривали, как будто ключ к спасению находится теперь именно здесь.
Говорили о том, что Михалыч в принципе неплохой мужик, хотя солдафон и хамло, говорили о «фольксваген-пассате» восемьдесят седьмого года выпуска, недавно приобретенном Пашей Валуевым, рассказали несколько анекдотов, затронули тему взаимоотношений полов в урбанизированном обществе, взвесили шансы «Спартака» в Лиге чемпионов и признали их совершенно ничтожными, обсудили достоинства и недостатки недорогих словацких лыжных курортов, договорились встретиться в двадцатых числах у Фомы и расписать пулю на всю ночь, пользуясь отъездом его семейства во главе с женой на вышеуказанные словацкие курорты; сказали, что семга дрянь, а селедки, наоборот, надо было брать две банки; слегка перемыли косточки боссу Андрею Михайловичу, который хотя и неплохой мужик, но все равно солдафон и хамло, и вообще, что такое двести баксов в современном урбанизированном обществе, тлен и прах, больше ничего.
Идиоты. Проклятые алкаши. Тьфу на вас!
Стук и крики не помогли. Время розыгрыша истекло. Стало ясно, что Диму заперли без злого умысла. Просто забыли, пока он в туалете готовился к дальней дороге из Измайлова в Лефортово.
Внизу, конечно, должен быть вахтер. Но какой, позвольте спросить, вахтер окажется на своем месте вечером тридцать первого декабря? Нету сейчас таких вахтеров. Только при диктаторских режимах бывают такие вахтеры, а в обществе хоть сколько-нибудь либеральном ни один нормальный вахтер не станет сидеть на своей вахте в самый канун Нового года.