Плохо быть мной
Шрифт:
Татуированный сказал моему новоявленному врагу, что я не Джошуа. Тот и не почесался. Показал мне на Майка и предупредил, что увидит меня еще раз с ним и узнает, что Майк принялся за старое, — возьмет вот такой нож и сделает вот так, — он провел указательным пальцем себе по горлу. После этого теми же размашистыми шагами двинул в сторону Второй авеню.
Остановился на светофоре — дали зеленый свет, пошел. Прошагал уже полперехода, и тут с него упала шляпа. И валяется на перекрестке. Он к ней подкрался, воровато огляделся, резким движением поднял с земли, нахлобучил и бросился бежать. Мы наблюдали за ним до тех пор, пока фигурка стала уже плохо различима, а он все несся и несся, как будто его засекли с чем-то постыдным или противозаконным.
Мы
— Знаешь кинокомпанию «Полиграм Энтертеймент»? — спросил Майк. — Его родителям принадлежат восемьдесят процентов акций компании, — сообщил без энтузиазма.
Я не заметил, когда мой собеседник вдруг занервничал. Принялся смущенно кивать и извиняться, что занял слишком много моего времени. Он не рассчитывал, что мы будем говорить так долго. Просто хотелось с кем-то перекинуться словцом, а вовсе не использовать. Он стал пятиться назад и все кланялся, принося извинения. Я его заверил, что нисколько он меня не использует, и попросил задержаться, разговор только-только делается интересным. Он замахал руками, у него был очень виноватый вид. Еще раз попросил прощения и чтобы я не принимал это так близко к сердцу, и поплелся в направлении аптауна. Шагов через двадцать еще было видно, как у него дрожат руки.
А я — сперва к Первой авеню. Нищий по-прежнему сидел на паперти. Солнечный поток падал на старые здания, ложился пятнами, как на декорации к фильмам двадцатых годов. Нью-Йорк меня призывал, и мне предстояло по нему идти, пока окончательно не сотрутся гнетущие воспоминания об утре у Полины. Я вышел на Первую авеню и подумал, что она идеально подходит моему плану — идти прочь и не останавливаться. Солнце оставалось еще утренним, и я решил, что остановлюсь в одном из скверов, только когда меня настигнет закат и дома и площадки будут залиты бордово-красным.
Я шел к аптауну. Моя целеустремленность была связана с тем, что там находится Гарлем. Весь путь туда я пройду пешком. Это займет долгое время — может быть, несколько лет. Я приду туда старым, седым, умудренным человеком, сяду на одну из скамеек и останусь на ней навсегда. Практически каждому, на кого натыкался с момента приезда, я говорил о том, что хочу быть в Гарлеме. Я имел в виду что-то абстрактное, скорее всего состояние души, а не реальное место.
Я был в таком состоянии, что воспринимал окружающее более четко, чем обычно. Например, мое внимание привлек шикарный черный парень, он стоял на Первой авеню, мне до него оставалось метров двадцать, он был ближе к заветному Гарлему. Он стоял полуголый, майка заткнута за пояс, это выглядело так, как надо. Кепка была сдвинута набекрень, закрывала левую часть лица и тоже сидела на нем так, как следовало, — не слишком низко и не слишком высоко. Короче, у этого негра все со всем было нормально.
Он занимался тем, что не пропускал ни одной женщины, которая проходила мимо. Каждую из проплывающих мимо красоток встречал взглядом задолго до того, как она поравняется с ним, и не отрывал глаз, пока та не скрывалась из виду. Все понимали, что он стоит так уже давно и что это времяпрепровождение не приносит ему ничего кроме удовольствия. Наверное, он воспринимал город примерно так, как уже начинал его воспринимать я.
Встречая и провожая взглядом девушку, он говорил либо что «это слишком», либо что «он не может в это поверить», либо что «это как раз то, зачем он здесь». Еще он иногда просил Бога благословить проходящую мимо. Этого было для него вполне достаточно — стоять и кивать вслед идущим девушкам. И произносить меткое замечание им вслед. Вот и все, что было ему нужно.
Я остановился неподалеку, закурил и тоже стал смотреть на них. Вернее, наблюдать, как смотрит он. Очень
Мы немного потоптались на месте, ожидая, что еще нам преподнесут. Очень скоро на наше обозрение была выставлена потрясающая доминиканка в серебряном лифчике и шортиках, тоже на шпильках. У нее были черные как смоль волосы, которые доходили до талии, а шла она очень осторожно, как будто каждый шаг, который делала, был очень дорогой и редкой вещью, — и я был совершенно с ней согласен. Когда парень увидел красавицу, то начал срочно приносить молитвы Всевышнему, умоляя его помиловать, ибо без Божьей помощи ему, неопытному грешнику, точно не выдержать то, что на него свалилось. Она дошагала до нас, парень присвистнул и сказал, что не надо этого делать с ниггером, что она совсем не жалеет ниггера.
— Ты такая красивая, что с тобой даже не хочется заниматься любовью! — улыбнулся он ей, и это на ту минуту был самый ловкий комплимент, который мне довелось слышать в жизни.
Девушка повернулась и поощрительно бросила через плечо, что он знает это не хуже любого другого черномазого с Флэтбуш-авеню, а он на это крикнул ей, что будет сегодня поминать ее бойфренда в своих молитвах перед сном. Он был в отличном настроении и часто поминал Бога. Может, поэтому он и был в приподнятом расположении духа. Ведь говорят, что когда ощущаешь постоянное присутствие Бога рядом, всегда отлично на душе.
Следующей была латинос. Парень спросил, говорит ли она по-английски. Девушка ответила по-испански: «но». Он засмеялся, потому что американцы часто смеются, когда узнают, что кто-то не говорит по-английски, им это кажется таким странным, что даже смешно. Он сказал, что это хорошо, ибо разговоры, он убежден, — единственный минус в общении с женщиной. Потом он сказал, что на ее месте было жестоко приезжать в Нью-Йорк, чтобы выбивать из конкуренции всех нью-йоркских красоток. Эта фраза не понравилась негритянке, которая как раз проходила. Она завопила, что ничего лучшего и нельзя ожидать от никуда не годных ниггеров, которые готовы продать свое черное наследие и негритянские корни ради куска испанской сами знаете чего, и что она сама удивляется, как умудрилась нажить восьмерых детей от таких экземпляров, как тот, что стоит против нее. Парень стал ее успокаивать, называть сестрой и уверять, что в его сердце нет ничего, кроме любви. Она немедленно выпалила, что скорее всего потому, что в сердце никуда не годных ниггеров, как тот, что стоит против нее, нет ничего кроме любви, она и наработала себе восьмерых детей и теперь вертится как белка в колесе. Негр повернулся ко мне, запрокинул голову и залился долгим и шикарным смехом, самозабвенным и заразительным.
Потом сказал, что сегодня хороший день. Я сказал ему, что совершенно с ним согласен. Он спросил, откуда я, и, услышав, что из России, повторил:
— Из России?
«Россия» произнес, как будто это была не та страна, которую я знал как Россию. В его исполнении она прозвучала как заграница, остров в Карибском море. Он что-то обдумывал, потом спросил, холодно ли в России. Я сказал, что бывает холодно. Он еще подумал — видимо, прикидывая, что бы еще спросить, — и спросил, есть ли в России красивые девушки. Я ответил, что есть. Он отнесся к этому неожиданно серьезно и живо. Все время переспрашивал меня, так ли это, не вру ли, и повторял «да ну ладно» и «надо же».