Плясать до смерти
Шрифт:
Вздохнула. Зачем-то перевернула назад листы, заглянула в начало отчета, хотя это вряд ли относилось к моему вопросу.
— У нее острая форма психоза?
— Нет… еще.
— Тогда я лишь повторю то, что говорила по поводу вашей жены. Никакого лечения алкоголизма не существует. Все эти зашитые торпеды, мины — все это миф. Средство чьей-то личной наживы, не более того!
— А вот в телевизоре объявляются разные доктора…То, се.
— Мы их называем виртуальными фантомами. Это все блеф. Мы сняли у вашей жены острую форму, опасную для жизни и ее, и окружающих. Все остальное —
— Она? Да сейчас ничего.
Кивнула.
— Да. Ее легкий характер спасает. Плохого не держит — это очень важно для выхода из кризиса.
— Да. Плохого не помнит. Особенно своего.
— Помню эту вашу шутку. Кстати, как вы?
— А! — Я махнул рукой. — А скажите, когда вот так волочится ступня, — привстал, показал, — это что значит?
— Это значит очень много. Опасный алкогольный симптом. Синдром Голицына.
— И… какой путь?
— Путь только один. Бросить пить. Да. Вам не позавидуешь. Обложили со всех сторон.
— Да нет. Я-то еще ничего!
— Ну слава богу, — проговорила она, опуская взгляд.
— Всего вам доброго.
— И вам того же.
…Но где то доброе взять?!
— Настя! Хочу тебя украсть!
— Куда, отец? — Этим она заинтересовалась.
— Главное — откуда!
На Невский она ехать отказалась. Это понятно: там люди нас знали. «Позор!» Но в Елово ее все же увез, и она не отказывалась. Самое лучшее, хоть и немногое, в ее жизни было там.
Дом творчества уже был потерян для нас. Кузя долго сидел там, забаррикадировавшись, словно в доте среди танков, которые так и перли. Однажды вышел, как он признавался, вдохнуть — и грохнулся в обморок. То ли от выхлопных газов, то ли от впечатлений, но как мне доктор сказал, от дистонии или от нервного, а также голодного истощения.
Алла примчалась, простила его — полтора года уже не общались, перетащила на дачу. Там, в сторонке, еще тишина, хотя и там, может, скоро достанут.
А пустой Дом творчества скоро снесут! И пришла гениальная, как всегда у меня, идея! Жору туда привез! Он на одной из наших гулянок сказал мне, что остался как раз без объекта. Потом среди либеральной интеллигенции ходил слух, что я продал Дом своему родственнику за пять миллионов! Пик моего богатства.
А Жора здесь оказался как в рыбе вода! Все кореша его тут — кто старый, кто уже новый!
— Что все тут строят? — Хоть через родственника узнать.
— Не буду тебе рассказывать. Только расстроишься. Вам, вкратце, ничего не светит тут!
Зато в Доме творчества жили теперь как раз водители самосвалов и бульдозеров. Значит, не сразу снесут.
И территория охранялась. Поскольку теперь на ней стояли синенькие жилые вагончики гастарбайтеров и слышалась исключительно гортанная речь.
— Ты знаешь, какое для них самое страшное наказание? — смеялся Жора. — Выходной день!
— А помнишь, как вы с Тимом тут патрулировали? — взбадривал я Настю. — Так и закрыли ту стройку, против которой были вы! Тим еще много строек закрыл! Помнишь ту, знаменитую, с радиацией? (Это, правда, уже было без Насти.) Правительство даже наградило его! — Это я направил уже смешливому Жоре.
— А
— Прекратите! — У Насти брызнули слезы.
— И все протесты ваши такие! — Жора неожиданно «впился» в Кузю, который не вмешивался в эту «похабную», как он потом назвал ее, беседу и лишь скорбно молчал. — Никого вы не лучше!
Это он рушит нашу жизнь! Я глянул на Кузю. Тот лишь махнул рукой.
Медленно возвращались с прогулки. Настя почему-то «ходила-пришлепывала» все медленнее.
И вдруг, подходя к даче, услышали голоса. Счастливый — давно не было такого — голос Аллы и — знакомый всем телезрителям страны — голос Тима! Настя рванулась туда!.. Правда, осталась на месте. Только палочку уронила в пыль.
— Погоди! — не столько остановил ее, сколько не дал свалиться. — Хоть в порядок себя приведи!
Настя сидела на террасе (несгибаемую свою ногу выставив), мазала щеточкой куцые свои реснички, весело плевала в засохшую тушь (давно уже не красилась). Поднялась!
— Погоди! — остановил ее. — Послушаем!
Слушали, застыв. Особенно почему-то Нонна волновалась, дрожала вся. Стояла, клацая вставными челюстями. А Тим вещал. Сменил, оказывается, канал… И накал? Резко переменил ориентацию (в смысле политическую). Теперь «крепкий государственник». Живет, оказывается, в море, в старом форте (но в другом, чем мы, государстве). Катер, вертолет плюс все виды коммуникаций. «Ведь не сапожник же, чтобы быть без сапог»? Это он пошутил. Притом живет, как он выразился, «крайне просто». Каждое утро в любой шторм в простой рубашке и шортах, босой выходит из дома и поднимает на мачте флаг. Флаг своей компании, трепещущий на ветру!
Шибко все это не вдохновляло. Особенно было слышать тяжело, когда Кузя понижал голос и что-то пытался ему внушить. Ясно что — зайти к Настьке! А тот лишь делал «досадливую паузу» и вдохновенно продолжал.
…Приехал, кажется, не один. Но вроде с парнями, без девушек.
Наконец я не выдержал, демонстративно гремя ведром (будто шел только ради этого), обошел дом, гулко гремел цепью в глубоком колодце — и слушал! Хотя лучше бы не слышал. Пафос все нарастал.
— И тогда мы встали вокруг костра, держась за руки. И поклялись друг другу, что всегда будем вместе и все у нас будет тип-топ. И так у всех и вышло. Поднялись! Теперь, правда, кто где. Но друг друга не забываем…
Одну, правда, забыли. Причем прямо здесь!
Вернувшись, я сидел вяло. И Настька грустила. Не зашел, значит, и не зайдет.
Потом вдруг внимание привлек некий гвалт. Кузя орал:
— Вон отсюда! Вместе с друзьями твоими!
Алла что-то говорила, заступаясь за Тима.
— И ты тоже уезжай!
— Ну и хватит! Отдали, как говорится, долг! — заговорил Тимин приятель. — Поехали из этой халабуды! Есть тут какое-нибудь приличное место?
— Найдем! — четко ответил Тим. — Ну, мама, пока! Рад был тебя видеть.