Плывуны. Книга первая.Кто ты, Эрна?
Шрифт:
Так же растекается моя уверенность в себе. И самое главное - я растекаюсь от неизвестности. Я чувствую, что на меня организована травля, но пока не могу до конца понять, кто это всё организует. Эрна или Серый? Серый или Эрна? Я растекаюсь, я превращаюсь в какой-то чёртов пельмень.
Катюша дует на ладонь. У неё замёрзла рука, а я даже не знаю, замёрзла рука у меня или нет. Я смотрю, смотрю в окно. Мне всё время кажется, что сейчас он должен быть на улице. Наверное, это паранойя. Мы остаёмся в маршрутке с древней бабкой, у неё крючковатый нос и длинная,
Стоп! Плёнка проматывается назад. Я видел эту бабку! Где?! Ну конечно! Я видел её в тот день, когда мы с Лёхой и Владом хотели обокрасть Эрну. В том супермаркете. Все смотрели на нас, а бабка «грузила» кассиршу, выносила ей мозг пересчитыванием мелочи...
Наконец, кряхтя и причитая что-то непонятное, бабка выбирается из двери.
Мы выходим за ней, и дождь в этот момент перестаёт лить. Под Катюшиными глазами уже нет чёрных ручейков - в маршрутке она привела себя в порядок. Мне хочется сказать:
– Катюш! Зачем ты красишься?
Но им, девчонкам, виднее. Тем более она в «Тип-топе» привыкла к гриму.
– Давай зайдём в магазин, Катюш!
– это здорово, что я всегда называл её не Катей, а Катюшей. Катюша - как-то сердечно, дОбро, домашне. Я надеюсь, что за этим обращением она не разглядит моё почти безразличие к ней, как к девушке.
В магазине -- музыка, какая-то по ходу загробная. Но, я тут же вспоминаю, что это магазин по соседству с кладбищем, то есть практически у ворот кладбища он находится. Мне вдруг хорошо. От вентиляторов, от того, что кончился промозглый дождь. Мы покупаем разную мелочёвку, жвачки, местный морс в мягких пакетиках - приезжие принимают эти пакетики за молоко, - сухарики, и идём на кладбище.
– На кладбище?
– пугается Катюша.
– Да. Прогуляемся. Подумаем о вечном. Ты никогда не думала о вечном?
– Н-не,- Катюшу радует моё хорошее настроение, и то, что я завожу первый разговор, но её пугает сам маршрут.
– Ну, в принципе, ты можешь не ходить. А мне надо по делу.
– По делу? Тогда другое дело!
– и Катюша кидает в рот, не две как обычно, а три таблетки жвачки.
Я вдруг понимаю, что совсем не хочу сухариков, хотя пакет уже открыл. Всё та же бабка, идущая впереди нас, вздрогнула от звука раскрывшегося пакета - звук как маленькая бомбочка. Ого! Бабка слышит хорошо, так везёт в её древнем возрасте не всем.
Дождь теперь под ногами. В виде грязи. Но мы идём по асфальтовым дорожкам, сворачиваем вниз, направо, вниз и вниз. Архитектор машет мне рукой.
– Я к нему, Катюш. У нас долгий разговор намечается.
– То есть: я не нужна? А почему ты мне не сказал, что едешь к нему?
– Потому что я сам не знал.
Катюша раньше бы пошутила, поглумилась бы. Но сейчас она привыкла к моим странностям, она топчется, переминается, джинсы внизу мокрые:
– Я же буду мешать...
Она знала, что мешает мне, но знала, что я привык, что она мешает, что мне вне школы всё равно: рядом она или нет. Быть рядом - её выбор, её желание. Я не запрещаю. Она влюблена в меня, потому что, чем меньше мы, тем больше нас - я стал сокращать классика.
Я свернул ещё вправо и ещё, дорожки идут под откос, к деревянным сараям и избушке - там мастерские, кузнецы и каменщики. Никого на улице - дождь только кончился. Когда мы уже подошли, из сарая вышел архитектор, он закурил.
– О! моё почтение.
– это больше адресовалось не мне, а моей маме. Но Катюша не знала этого. Она удивилась: бомж здоровается с нами.
Катюша спросила:
– Нет ли у вас подстилки? (У сараев стояли скамейки, это были коммерческие предложения, за многими оградками стояли такие скамейки). Лично я бы не рискнул сесть. Но Катюша устала, потом я узнал, что ей натёрли новые ботинки, чёрные, лаковые.
Архитектор тут же всё понял, пыхнул сигаретой, зашёл в помещение, принёс пухлую, похожую на спасательный круг, надувную подстилку. Кинул как бумеранг Катюше - Катюша ловко поймала.
– Супер!
– обрадовалась Катюша.
– Аккуратно сиди, соскользнуть можешь. Скамейки скользкие - предупредил архитектор. Глаза его старчески слезились, может быть это был прошедший дождь.
Катюша села и замерла. Архитектор продолжал курить.
– Ну что? Дошёл до ручки и до ножки?
– спросил он отстранённо, спокойно, просто констатируя факт.
– Типа того.
– Типа того, - передразнил архитектор, затянулся, - сигарета догорела до фильтра, архитектор поморщился, как от противного лекарства, он взял жестянку, затушил о неё бычок и бросил окурок. Внутри банки зашипело. Лицо архитектора было серо, щетинисто, морщинисто, скулы выпирали так, что можно было изучать череп.
– Изучаешь?
– поймал мой взгляд.
– Прикидываешь, живой я или мёртвый?
– Нет, что вы!
– Пока живой, - усмехнулся.
– Постарел, постарел, это да. Время течёт, понимаешь, бежит. Ты растёшь, я врастаю. В землю. Мда...
– бормотал он. Я даже подумал уйти - такой архитектор был весь слезящийся, дышащий на ладан, но передумал. Я чувствовал тут, рядом с этими сараями, полное успокоение. Не было нервности, дрожи, всё шло как шло, текло и протекало сквозь пальцы... Тоска улетучилась!
– Ну что, Артём, щегольков сын, и сын администрации...
– Мама по связям с общественностью, она законы не принимает, - сказал я, оправдываясь.
– Так законы дума принимает, а толку, - архитектор ступил под козырёк сарая, похлопал почему-то магнитолу, тыкающую в воздух антенку, к антенне был привязан провод - ловило радио, видно, здесь в низине неважнецки - и снова вышел ко мне.
Катюша скучала, а ещё она презрительно смотрела на архитектора. Ну да. Он был неухожен, небрит, щетинист, в шапочке с помпоном как у Санты, в каком-то лежалом выцветшем на плечах пальто...