По городам и весям: путешествия в природу
Шрифт:
Повстречался мне как-то один хороший московский писатель, мои ровесник Он собирался в Карелию и весь светился радостью, предвкушая свидание с этим лесным краем, потным поэтического очарования.
— В лесах, наверно, будешь? — поинтересовался я, зная о нелегких буднях карельских лесов.
— Непременно!
— Смотри получше.
— Знаешь, — решил он почему-то меня покритиковать, — ты не так пишешь о лесах!
Что он хочет этим сказать? Мне нравились его тонкие лирические рассказы, хотя во многих из них я отмечал чуждую мне созерцательность. Иногда он как-то невнятно передавал
— А как надо писать о лесах? — спросил я.
— Как бы это тебе объяснить… Понимаешь, о них надо писать с нежностью. Карельские древеса, по-моему, — сплошная сказка. Понимаешь, я так люблю природу, что…
— А она тебя? — остановил я его.
— Что?
— Природа тебя любит?
— Н-не знаю.
Вот так повернулся разговор. Конечно, я не за то, чтоб нивелировать творческие манеры разных писателей. Но можно с нежностью описывать те же карельские леса и за дымкой платонической любви к ним скрывать от читателя сегодняшнюю их реальность — леса эти сплошь и без оглядки вырубаются. А потом однажды мы приедем в Карелию и вдруг увидим, что описывать-то уже нечего.
«Мне кажется, что наступило время, когда любить природу — мало. Любит ли она тебя и что ты сделал для того, чтоб она тебя любила? — вот как стоит ныне вопрос. «Мать-природа — среда, сформировавшая нас, единственный источник всех наших благ — не нуждается сейчас в любви односторонней, эгоистичной, недейственной. Взывая к разуму, силе и доброте человека, она готова ответить бесконечно щедрой любовью не только нам, но и внукам и правнукам нашим, если мы по-сыновьи заботливо сохраним ее и наладим с ней нормальные родственные отношения…
Некоторые из проблем, занимавших меня последнюю четверть века, разрешились или притупились жизнью, однако я решил все оставить в книге так, как оно было написано в свое время, мечтая о том, чтобы кому-нибудь это сею дня помогло жить и бороться.
Тихая заводь
Незабываемой весной сорок пятого года Николай Русановский вернулся домой. Его отец, старый украинский лесничий, со слезами на глазах показал ему вырубленный по всей округе лес; немцы боялись партизан и сводили на нет драгоценные древостои, выращенные поколениями лесоводов.
Николай поступил на первый курс Киевского лесохозяйственного института. Правда, без особого желания. Да и учился бывший фронтовичок так себе, средне. Кто его знает отчего. Или выбор специальности произошел очень быстро и Николай не успел прилепиться к ней душой, или отвлекали заботы о том, где достать пятерку на обед и как изловчиться, чтобы заменить солдатское обмундирование на штатскую одежду. А может, давала себя знать та безмерная усталость от пережитого, которая не могла пройти вдруг. Не раз Николай, грешным делом, мечтал о далеком и тихом лесничестве. Чтоб кругом, как в детстве, стояли высокие, светлые, тронутые солнечным загаром сосны. Чтоб ни собачьего лая, ни голосов людей. Только птицы по утрам. И все ружья увезти из дому…
К
— Дел там по горло. Поезжайте-ка в управление дороги. Прокатитесь по линии, посмотрите…
В Котласе он познакомился с Федором Ивановичем Ятченко, беспокойным, уже в годах, человеком, с виду раздражительным и желчным, будто кто-то его однажды крепко и несправедливо обидел.
— Воевал? — почему-то спросил Ятченко.
— Воевал, — ответил Николай.
Помолчали.
— Не понимаю, зачем меня сюда прислали, — искренне сказал Николай. — Едешь, лес стеной стоит.
— Новогодние елки заготовлять, — усмехнулся Федор Иванович, разглядывая вчерашнего студента и позавчерашнего солдата какими-то слишком чужими, с острым прищуром глазами. — И еще будем разводить в оранжерее цветы для торжественных собраний…
— Ну уж дудки! Я лесовод.
— А тогда слушайте, лесовод. Есть такая порода людей — живут сегодняшним днем. Им начхать, что после них будут ходить по той же земле люди. И вот заплевывают они эту землю, вырубают леса, хотя без этого можно обойтись, отравляют реки…
— Это я знаю — читал, видел.
— Погоди, погоди. — Ятченко предостерегающе и нетерпеливо выставил ладонь. — И вот Печора — край непуганых птиц, лесов до неба… Птицы тут, конечно, давно распуганы, а лесов еще бездна. Но вся беда в том, что здесь прошли люди, не думающие о будущем. Лес отступил от железной дороги. Смотри, что делается: на сто-двести метров от полотна нет ни одного деревца. Когда тянули дорогу, то рубили и жгли лес cколько хотелось — все равно, мол, ему нет ни конца ни краю… К сожалению, конец есть. Поедешь вот на север, посмотришь. Но об этом у нас еще разговор впереди…
Федор Иванович говорил о лесе горячо, с увлечением, как о самом дорогом и заветном. Николай уже встречал таких фанатиков лесного дела. О лесе они рассуждают так, будто нет на свете других важных дел. Скорбят о каждом срубленном дереве и готовы разводить лес где угодно, хоть в заводских цехах или на дне озер. Если судить по первому впечатлению, Федор Иванович тоже защищает лес ради леса. Николай несколько иронически относился к этой страсти, ему нужно было прежде всего доказать практическую целесообразность лесоразведения здесь, в лесной республике. И он насторожился, прислушиваясь к словам Федора Ивановича:
— Вся штука в том, что дорогу оголили, раздели, и зимой нас по макушку засыпает снегом. По моим предварительным подсчетам, на снегоборьбу здесь тратится за зиму несколько миллионов рублей… А впрочем, ты сам все это увидишь. Давай завтра же на дорогу. Привезешь свежие впечатления, вместе обобщим. А сейчас идем…
Их принял один из руководителей дороги. Разговаривал он так, будто пришли к нему бедные просители.
— Вы меня не просите и не доказывайте. Я не могу согласиться с решением министерства. Мы должны бороться за сокращение аппарата, а это, по моему глубокому убеждению, раздувание штатов. В Москве не знают местных условий. Мне надо вырубать лес, а они присылают людей его сажать. У меня на Печорской не должно быть ни одной тихой заводи. До свиданья!..