По обе стороны любви
Шрифт:
— Потерпят детки! — беспечно махнула рукой Вероника. — У нас до конца недели еще занятия. Там такое! Открытые уроки, психологи… Завтра в музей поведут, представляешь?
— Как третьеклассников! — фыркнула Светка как ни в чем не бывало, окончательно приходя в себя.
— А еще киновед придет! Новые «Двенадцать стульев» будем смотреть! — похвасталась Вероника. — Да, и режиссер какого-то нового театра!
Услышав про режиссера, Светлана выпрямилась. И похоже, онемела от зависти.
Правда, онемела как-то странно: наклонив голову
— Н-ну-у? — после паузы протянула она таким тоном, каким задают дополнительный вопрос двоечнику.
— Чего «ну»?
— Я говорю, режиссер придет, а пьеса-то твоя до сих пор небось даже не напечатана? Название-то хоть придумала?
И тут онемела Вероника.
Глава 21
Слово «режиссер» грянуло в школьном классе, как удар литавр в оркестровой яме перед началом спектакля.
Забытая мечта отрочества — стать актрисой! — встрепенулась на дне каждой женской души.
В этот день все слушательницы как одна помолодели — вплоть до ролей юных романтических героинь. Или хотя бы хорошеньких разбитных служанок.
Режиссер был высок, тонок и юн, как показалось сразу всем.
Правда, со второго взгляда ему можно было дать скорее всего за тридцать, а с третьего даже и под пятьдесят. Лицо его с равной искренностью выражало две мысли: что-то вроде «я весь перед вами душа нараспашку» — и одновременно нечто наподобие «ну уж не-е-ет, не проведешь!».
Остальные детали внешности как-то ускользнули от Вероникиного внимания.
Вообще с его приходом в классе как бы изменилась плотность воздуха и в пространстве образовались некие колебания, отчего фигура его виделась то далекой, как из последнего ряда партера, то прямо-таки угрожающе вырастала совсем рядом. То же самое творилось и со звуками: слова, произносимые им, парили как-то по отдельности, с трудом связываясь во фразы и предложения. Впоследствии она не могла вразумительно объяснить Светке, о чем шла речь, хотя явственно слышала названия спектаклей и даже помнила, что несколько раз он повторил: «А в общем-то мы с вами делаем одно дело!» — причем сердце у нее каждый раз уходило в пятки при мысли, что это уже завершающая часть лекции и что вот сейчас, сейчас придется… Но все-таки самый конец она умудрилась прозевать и спохватилась только, когда режиссер попрощался с аудиторией легким поклоном — и мгновенно скользнул в дверь!
И тогда ей пришлось чуть не бегом кинуться к двери — и что только люди подумали? — потом буквально нестись по коридору — поскольку он через три шага был уже за поворотом! — и, наконец-то почти догнав его, обнаружить, что дар речи в очередной раз изменил ей!
Он сразу же совершенно остановился, повернулся к ней и слушал с вежливым вниманием и терпением (которое, впрочем, конечно же, имело пределы!) и почти не выказывая удивления (повидал человек разного люда — и сумасшедших с манией величия, и графоманов
— Извините, я… вот здесь… понимаете, это как бы такое… ну, не то чтобы пьеса, конечно, а… даже не знаю, как… хотя, наверно, не в свои сани… и в смысле сюжета тоже… но если бы хоть посмотреть… может быть, когда-нибудь можно? Хотя у вас, я понимаю, время… извините…
С каждой изрекаемой глупостью она становилась все мельче, все ниже; он же взирал на нее с недосягаемых высот, где обитают небожители. Под конец речи смотреть на него было невозможно — кружилась голова.
И вдруг небожитель явил истинное чудо смекалки и милосердия. Он сказал:
— Пьесу принесли? Ну что ж, давайте! Почитаем… Телефон есть у вас? Ну, тогда пишите мой в театре.
И Вероника, взяв непослушными пальцами протянутую ей ручку, записала на ладони семь цифр — код высшего, недосягаемого мира.
— Извините… а ваше имя-отчество? — умоляюще крикнула она вслед небожителю. И запоздало устыдилась: ведь наверняка в классе его представляли!
— Святослав Владимирович! — Снова обернувшись, на ходу представился он и улыбнулся.
И от этих слов и улыбки сияющие лучи — света ли? славы? — озарили полумрак коридора и устремились далее овладевать остальным миром.
На прощание он кивнул Веронике: в лице его осталось теперь только первое, простодушно-ясное выражение. И белая канцелярская папка с завязочками — а в ней пьеса «Портрет синьоры Вероники» на тридцати семи страницах! — как-то удивительно подходила ему.
Остаток дня в памяти не сохранился.
Как, впрочем, и последующие курсовые посещения.
Помнилось только ощущение внезапной легкости и покоя. Почему-то Веронику совершенно перестало вдруг волновать, что думает о своей учительнице Беспечное семейство, а заодно и завуч, директриса, психолог и весь белый свет.
И хотя по-прежнему остались при своей хозяйке бренное тело весом семьдесят два кило, корявый почерк и голос с признаками дестабилизированного тонзиллита, душа одним рывком перенеслась в Иные Сферы — туда, где отныне решалась ее судьба.
Будничные же заботы проходили по касательной, как отдаленная гроза на горизонте.
В эти дни иногда она вместо маршрутной остановки по привычке направлялась в сторону школы и при виде знакомых стен спохватывалась: где же поурочные планы? И только после этого окончательно приходила в себя и, резво повернувшись, спешила к остановке.
Иногда же обнаруживала себя в неожиданном месте — например, на том самом перекрестке, где строился терем из светлого кирпича. Хрупкая фигурка копошилась на самом верху, там, где полагалось бы уже появиться крыше, но до сих пор виднелись только деревянные балки-перекрытия, что-то вроде скелета. По этим балкам-костям вприсядку передвигался все тот же неведомый строитель, и при виде его у Вероники каждый раз начиналось что-то вроде головокружения.