По обе стороны любви
Шрифт:
— Скажи ему — ничего не нужно, — равнодушно прерывала хозяйка.
— А как же ваша жемчужная диадема с сердоликом? Не послать ли к ювелиру починить ее? — не отступалась старуха. — Ведь во всей Флоренции — да что там, во всей Тоскане не найти второй такой, и сама донна Лукреция, бывало…
— Ты что же, совсем оглохла, старая трещотка?! Я сказала — ступай! — в раздражении повышала голос донна Вероника.
— А еще знахарка Каталина предлагала приворотное зелье из куриной печени с граппой! — поспешно договаривала Франческа.
Но тут госпожа стремительно поворачивалась к ней, и, увидев ее лицо, старуха с неожиданным для своих лет проворством скрывалась за дверью.
— Да ведь превеликое множество — превеликое множество, говорю я вам! — благороднейших дам, покинутых недостойными мужьями, умели куда как быстро утешиться! Стоило только объявиться поблизости какому-нибудь бойкому кавалеру! А уж моя-то госпожа, донна Вероника… — И далее выразительные жесты заменяли старухе слова.
Жаль только, что свидетелями ее речей оставались лишь немые стены.
И вдруг однажды в полночь…
В тот самый час, когда слабый дух человеческий одержим соблазнами более, чем в другое время…
Но нет, должно быть, все услышанное только почудилось старой Франческе! Должно быть, это вой ветра за окном приняла она за незнакомый мужской голос…
Действие последней сцены пьесы происходило во тьме.
Впрочем, силуэты мужчины и женщины можно было довольно отчетливо разглядеть на фоне стрельчатых окон, звездный хоровод за которыми был уже в полном разгаре.
— Оказать человеку помощь и даже не спросить его имя! — проговорил мужчина, неловко поворачиваясь к даме.
— С некоторых пор я не делаю различий между гибеллинами и гвельфами, белыми или черными, — отозвалась женщина неторопливо и почти равнодушно. — В особенности если вижу, что человек измучен и к тому же ранен в ногу.
— Ничтожная царапина, — пробормотал мужчина, — по сравнению с тем, что ожидало бы меня завтра! Да будет известно вам, благородная донна, что под вашим кровом — преступник! Мой приговор, уже оглашенный и подписанный в суде подеста, гласит: уплата пяти тысяч лир, лишение имущества и изгнание за пределы Тосканы! И теперь спасти свою недостойную жизнь я, нищий и опозоренный, могу лишь трусливым бегством…
— Но разве спасать жизнь, данную человеку Всевышним, — позор или трусость? Или эта жизнь так опостылела вам, благородный синьор, что пропало всякое желание бороться за нее? Или не осталось на земле ни одного друга, не предавшего вас?
При этих словах голос женщины дрогнул и дыхание участилось, словно внезапно подступившее рыдание помешало ей закончить речь. Она замолчала, не желая обнаружить слабость перед собеседником.
— Целительные слова… — наконец пробормотал мужчина. — Увы, я не могу открыть вам свое имя, ибо и без того подверг вас опасности… Но если когда-нибудь мне суждено вновь ступить под своды флорентийских ворот — клянусь, я сумею отблагодарить вас!
— Привычка говорить так складно и учтиво… и этот знакомый голос… — улыбнувшись в темноте, проговорила женщина и как будто задумалась, припоминая что-то.
Память повиновалась ей: через мгновение, подняв голову и возвысив голос, она продекламировала нараспев:
В своих очах любовь она хранит;
Блаженно все, на что она взирает;
Идет она — к ней всякий поспешает;
Приветит ли — в нем сердце задрожит…
— Что я слышу? Неужели… Так вы узнали меня? — воскликнул мужчина.
—
— И недоучившегося юриста, и незадачливого политика, равно несчастливого в товарищах и в делах! — горестно подхватил собеседник. — Увы, с этого дня все мои сонеты и канцоны, все рифмы и строфы навсегда потеряли цену в глазах сограждан! Завтра на рассвете самый голосистый из герольдов, Кьяро ди Кьяриссимо, объявит мне приговор, и вскоре мой дом, дом преступника, будет срыт до основания… а ведь я даже не успел взять с собой начатые рукописи! — Голос мужчины на мгновение пресекся, но он тут же овладел собой и продолжал угрюмо и твердо: — Впрочем, кара Всевышнего всегда справедлива, и да будет наказан тот, кто пренебрег своим назначением! И да будет проклят час, когда я оставил ремесло поэзии ради суетных политических интриг!
Взмахнув рукой, мужчина покачнулся и не сдержал стона. Женщина поспешила было поддержать его, но он протестующе качнул головой.
— Подумать только, — овладев собой, вновь заговорил он, и в его голосе сквозь боль теперь послышалось искреннее, почти детское изумление, — в тот самый миг, когда я готов был отдать все силы, весь ум и красноречие, дарованные мне Господом, на служение прекраснейшей и славнейшей дочери Рима! На то, чтобы в стенах Флоренции воцарился наконец желанный покой и жители ее перестали бы смотреть друг на друга с подозрением и ненавистью! В то самое время, когда удача, казалось, благоприятствовала мне, ибо воля моя была направлена лишь к единой цели — миру и процветанию города, где я родился и был вскормлен… И вот в одно злополучное мгновение лукавые звезды переменились ко мне! Ловко задуманная интрига, искусно сплетенная клевета — и вот уже тот, кто почитал за честь самый ничтожный разговор со мной, теперь не удостаивает меня не то что поклона, но даже и мимолетного взгляда! А те, которые лишь вчера не решались принять или отклонить закон, не услышав моего суждения, которые именовали меня одним из правителей родины, — сегодня грабят и бесчестят меня и близких! Так вот к чему привел мой путь?! Не прославленный стихотворец, а преступник, изменник и презренный изгнанник — вот в каком позорном обличье суждено мне навеки остаться в памяти земляков…
В наступившем молчании тьма, окружающая говорящих, словно бы сгустилась еще мрачнее.
— Наши обличья, видимые снаружи, — наконец раздался голос женщины, набравший неожиданную силу, — не что иное, как маски, под которыми истине угодно скрывать свое лицо… И все же, полагаю, вам рано унывать, мессер Данте! Недаром врачеватели говорят: чем сильнее саднит рана, тем вернее исцеляется больной. Как знать, быть может, нынешние горькие испытания приведут вас к славе более высокой, чем прежняя?
Ответ последовал не сразу.
— Донна Вероника Мореска, — наконец тихо сказал Данте, и улыбка, неразличимая в темноте, на мгновение согрела его голос, — как мог я не узнать вас сразу? Ведь я бывал в вашем доме — шумном, полном музыки и света! Сколько же лет минуло с тех пор? Вот и парадная лестница — я отлично помню ее! Нет-нет, не зажигайте светильник… пусть вокруг будет так же темно, как беспросветно сейчас в моей душе… А знаете ли вы, синьора Вероника, что сам магистр Латини, мой учитель, называл вас мудрейшей из женщин Флоренции? Но сейчас мне хотелось бы вспомнить совсем другое… Дороже всего для меня была ваша дружба с Благороднейшей… конечно, вы знаете, о ком я говорю. Когда-то я осмеливался мечтать о земном счастье с нею… о да, в своем необъятном невежестве и самомнении я мечтал заполучить рай прямо здесь, на грешной земле!