По обрывистому пути
Шрифт:
«Как они могут шутить, смеяться?» — думала Аночка.
— А вы, Аночк-а, будете мне писать? — спросил ее журналист.
— Не знаю, Константин Константинович… — пробормотала она и, торопливо простившись со всеми, повернула домой.
Она хотела скорее все рассказать отцу. Но Федот Николаевич не возвращался еще со службы. Аночка уселась у себя в комнатушке и, сказав, что будет ждать отца с обедом, открыла стихи Некрасова.
Ей представлялось уже, как она пошла к губернатору под вуалью — и губернатор проникся симпатией к ней и отдал приказ об освобождении Володи…
Ещё в прихожей,
Федот Николаевич очень серьезно спросил:
— В каком же, сударыня, качестве явитесь вы к его сиятельству перед ясные очи?
— То есть как — в каком! Как невеста, конечно!
Отец усмехнулся.
— Не хотел бы я быть на Володином месте, — сказал он, качнув головой. — Представь себе, что его так денька через три выпустят. А тут уж весь город встречает его: «Господин женишок, разрешите поздравить!» Гимназист и… жених! Изумительно! Вроде как бурсаки Помяловского…
Аночка ощутила комизм положения, но не сразу сдалась.
— Господи! Тятька, родитель — и тот на меня! — скрывая смущение, воскликнула Аночка. — Как же тут губернатору быть благосклонным!
— Вот то-то, матушка, и оно! Ты девица, на возрасте, и пора тебе знать законы и обычаи нашей благословенной империи, — иронически поучал дочку Лихарев. — Наш общий друг Владимир Иванович сегодня считается «подследственным», а потому с ним свидания не могут быть разрешены никому-с, хлопоты всякие будут вполне безуспешны-с…
— Значит, он так и будет сидеть и сидеть? — в растерянности спросила Аночка.
— Если он попал под арест попутно с какими-то родичами, а не по личной своей причине, то, думаю, долго его не продержат. А все же хотят «проучить»: выбирай, мол, благонадежных родственников! Может быть, ещё и недельку и две поморят «для науки»! Поезжай ты, дочка, спокойно на курсы. А здесь у тебя останется твой собственный корреспондент. Как-никак, хоть кащей я, а тятька. Все новости обещаю тебе сообщать.
Возвращаясь после каникул, Анечка решительно отказалась воспользоваться билетом второго класса и поехала, как большинство студентов, в вагоне третьего. Здесь было проще и веселее. За внешней неотесанностью соседей скрывались подлинная деликатность, заботливость, дружелюбие и внимание.
Аночка ехала в Москву вместе с Федей Рощиным, Алешей Родзевичем и другими товарищами. Все жалели Володю и уверяли взаимно друг друга в том, что все должно обойтись для него без серьезных последствий…
Атмосфера железной дороги, запах ацетилена и серы, однообразное покачивание под стук колес, мигание оплывающих свечек в фонарях над дверями, разноголосый гул отрывочно доносящихся фраз, хлопанье дверей, гудки и звонки на станциях — все это создавало какую-то романтическую окраску «путешествия», и вся жизнь представлялась лежащей впереди далекой дорогой.
Из страны, страны далекой,С Волги-матушки широкой,Ради сла-авного труда,Ради вольности веселойСобралисяНа промежуточных станциях появились еще студенты, возвращавшиеся в Петербург и Москву после каникул. Правда, студенческая беднота не ездила в подобную дальна короткие зимние каникулы, но беднота с Урала и вообще-то не училась в Москве и Петербурге. К услугам уральцев, желающих получить высшее образование, были, с одной стороны, Казань, а с другой — Томск. Только избранным и имущим открывалась отсюда дорога в столичные университеты.
Уже от Самары и Сызрани появилось еще больше студентов, ехавших в Москву.
После знаменитого моста через Волгу, собравшись в одном купе, молодежь пела песни, начиная с непонятного прочим пассажирам «Гаудеамуса», потом перешли на всеми любимые русские — «Коробейники», «Ермак», «Вот мчится тройка почтовая…». Посторонние пассажиры со всего вагона столпились возле студентов, снисходительно и вместе завистливо посматривая на молодежь и наблюдая ее независимую жизнерадостность.
Под стук вагонных колес Федя Рощин прочел «Железную дорогу». Мигание оплывающих в фонарях свечей отбрасывало дрожащие тени слушателей на крашенные охрой вагонные переборки…
Рослый обер-кондуктор, проверив билеты в соседнем купе, остановился возле студентов, прислушиваясь.
— Пожалуйста, только ничего запрещенного, господа студенты, — просительно обратился он. — Разрешите ваши билетики…
— Не беспокойтесь, господин обер-кондуктор, — откликнулся Вася Фотин.
— Пожалуйста, господа.
— Господин обер-кондуктор, а вы не будете считать наше пребывание в одном купе «противозаконным скопом»? — вызывающе спросил Родзевич.
— Спокойной ночи, господа! — вежливо и уклончиво отозвалось «начальство».
— Спокойной ночи. Значит, «Временные правила» на железных дорогах отменяются, — отозвался кто-то, из студентов.
— Нагайки в вагонах не применяются! — подхватил второй!
Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя,Ты-помнишь ли, нагаечка, восьмое февраля? —задорно вспорхнула в хоре голосов студенческая петербургская «Нагаелка».
— Господа студенты! — укоризненно пробасил плечистый обер, возвратись из другого конца вагона.
— Сорвалось само, господин обер-кондуктор. Право же больше не будем, — солидно пообещал Вася.
— Вася, прочти «Песню о Соколе», — попросила Фрида Кохман.
Пассажирам вагона некогда было скучать. Тесно сбившись возле молодежи, они слушали, аплодировали.
Когда все уже напились чаю, устали и большинство улеглись в постели, — Вася, Алеша Родзевич, Федя и Фрида решили не спать эту ночь: Фриде и Васе предстояло расстаться с прочими — в Москве они должны были пересесть на петербургский поезд и, оставив друзей, ехать дальше.
— Главное сейчас для студенчества всей России — что бы вы, москвичи, поддержали нас, питерцев… мы едем сейчас, в сущности, не учиться, а бастовать. С первых же дней оборвать штрейкбрехеров, выгнать из аудиторий. Если поддержит Москва, то мы победим. Поддержишь, Москва? — вполголоса спрашивал Вася Алешу и Федю.