По обрывистому пути
Шрифт:
Ивановна заглянула к ней в комнату.
— Все не покушала, барышня, все недосуг? Я, чай, суп-то простыл уже, — с добродушной, едва заметной усмешкой сказала она.
— Да я уж кончаю! — воскликнула Аночка, торопливо отправляя в рот ложку за ложкой.
Сама не зная зачем, Аночка с первого знакомства наплела Геннадию, что живет у старенькой строгой тетки, которая никогда не допустит «уличного знакомства», и потому она знала, что Геннадий не решится зайти в квартиру, узнать о ней.
— Пишите уж, что ли, снесу, — заговорщически шепнула Ивановна, когда принесла жаркое.
— Да что вы, Ивановна! — воскликнула Аночка. — Не хочу я писать!
— А
— Я не звала его. Попадет на каток, разомнется — так жарко станет! — сказала с задором Аночка, не глядя уже в окно.
— Ну и шут с ним, пускай себе ходить — ласковей станет! — согласилась Ивановна. — Нашей сестре только в девках и тешиться, а после венца их потеха приходит на всю долгу жизнь, до могилки!..
Она вздохнула какой-то своей давешней обиде и вышла, неся пустую тарелку.
— Ивановна… — дрогнувшим голосом, почти жалобно окликнула ее Аночка, прежде чем дверь за ней затворилась.
— Ну-ну, уж пиши, пиши! Отнесу, — просунув голову в дверь, осторожно шепнула та.
И Аночка торопливо на вырванной из тетради страничке написала, что простудилась, лежит и очень жалеет, что не может пойти на каток.
Приникнув к стеклам бинокля, Аночка наблюдала, как Ивановна в накинутой на голову широкой бахромистой шали перешла дорогу и подала записку Геннадию, как он весело улыбнулся, о чем-то спросил ее, сдернул перчатку и достал из кармана монетку «на чай» Ивановне за услугу, снова что-то спросил, и Ивановна указала ему на Аночкино окошко. Аночка отшатнулась за занавеску, а он, поклонившись в ее сторону, приподнял фуражку и помахал рукой, потом кивнул кланявшейся Ивановне, окликнул проезжавшего мимо извозчика и, ловко усевшись в санки, скрылся за ближним домом.
— Кланяться приказали, — шепнула Ивановна, войдя с улицы и неся с собой запах свежести и даже как будто лёгкий запах духов, которыми так приятно во время бега пахло от белого свитера Геннадия. — Сказали, в четверг на каток приедуть… Знать, богатый жених, полтинника не пожалели, и веселый. Говорять: «Не взыщи, мельче нету!»
— Да что вы! Какой он жених!..
— Ну, кавалер… Нынче, глядишь, кавалер, а там и же них! Славный барин! — И вдруг, приблизившись к Аночкину уху, наставительно и строго добавила: — Только блюди себя, девка. До свадьбы — ни-ни!
— Вот дура! — вспыхнула Аночка. — Да как ты смеешь?!..
— А так вот и смею! Как мать говорю. Я, милая барышня, вам не дура! Я жизнь прожила, навиделась! — обиженно заключила Ивановна, выходя из комнаты.
В столовой у Бурминых после обеда уже пили чай и заводили граммофон.
«Ха! Ха! Ха! Ха!» — донесся до Аночки мефистофельский смех Шаляпина.
— Ивановна! — окликнула Аночка.
Та снова просунула голову из-за притворенной двери.
— Что, барышня? — холодно спросила она.
— Не сердитесь, Ивановна. Так, сорвалось. Вы простите. Я больше, ей-богу, не буду…
— Уж ладно, лежи, — махнула рукой Ивановна — Чайку с молочком принести? С молоком от простуды-то легче…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
С аккуратно свернутым узелком обратной тюремной передачи, пересланной Володей, Прасковья Шевцова вошла в знакомую, катившуюся под горку улицу железнодорожной слободы, брякнула щеколдой калитки, на высоком крылечке домика Ютаниных обшаркала ноги и, не обращая внимания на лай оголтелого пса, потянула за скобку. Частым
— Да, тетенька Паша, не надо, голубушка, что ты! Да всё обойдется родная… Кума, слышь, кума! Не горюй! Ведь время такое — кого в наше время не садят! И Степашка вот тоже сидит… — уговаривала ее тетя Нюра.
Прасковья не унималась. Ещё у решетки, через которую надзиратель передал ей узелок, увидав знакомую штопаную нижнюю рубашку Володи, она еле сдержалась от слёз. Со сдавленным горлом, сжав губы, шагала она от тюрьмы к железнодорожной слободке, не в силах направиться домой и в тысячный раз выслушивать ропот Михаилы Степановича, который уже в самом факте ареста видел одну лишь неблагодарность Володи.
— Ты жизнь на него кладёшь, надрываешься, кормишь, в люди выводишь, а он на последнем году тебе дулю под нос!.. Политик, подумаешь! — ворчал фельдшер… — В строгости надо было держать, не давать своеволить. В гимназию поступил — все равно что дворянское звание принял. Нечего было якшаться с мастеровыми. Что ему за компания кочегары?! Никакой благодарности к благодетелям! — доказывал он, считая «благодетелями» себя и надзирателя гимназии Феофаныча, забывая о том, что уже с четвёртого класса Володя кормил и одевал себя сам, давая уроки, а от платы за учение из года в год его, как круглого пятерочника, освобождал «родительский комитет». Фельдшер считал себя опороченным и оскорбленным произведенным у Прасковьи в комнате обыском. После обыска он двое суток не шел к ней, обдумывая, не отречься ли ему от Прасковьи, всё-таки смирился, пришел, но ворчанье его не прекращалось ни днём ни ночью. О чём бы ни заговорил, он возвращался опять все к тому же. Горькое ощущение обрушившегося на Володю несчастья удваивалось в душе Прасковьи от его воркотни.
Прасковья жесткой суконной варежкой отерла заплаканное лицо и, словно окаменев, сидела, недвижная, на сундуке в полутемной прихожей Ютаниных, устремив глаза на маслянистое пятно, которое расплылось по обоям: возле двери оттого, что кто-то не пожалел смазки на дверные скрипучие петли. Жилистые узловатые пальцы Прасковьи сжимали синенький узелок.
— Да раздевайся, чайку попей. Куда спешишь-то! Сама говоришь — не к дежурству. Раздевайся, садись, самоварчик согрею, — упрашивала хозяйка.
— Ах, кума, кума! Ах, кума, кума! — словно слегка отойдя от своего горя, сказала Прасковья. — Погубили мне малого. Вся ведь надежда была на него… Погубили!.. Я ведь думала — к крестному ходит, думала — добрые люди, плохому-то не научат… Бывало, мой фершал-то скажет: «Ох, чую, что не к добру пропадает Володька!» А я ему: «Что ты, Степаныч, у крестного малый. Я, мол, сколько годов уж их знаю — хорошие люди!» Ан вот и стряслось. В ловушку вы мне заманили Володьку!
— Да что ты грешишь, Прасковья! Как тебе не срамно! Ведь брата Степку-то взяли, Никишку-то Головатова тоже забрали. Как трое они фордыбачились с приставом, так их троих и забрал, окаянный! Степашка-то, мой-то братишка, да этот Никита — они уж и сроду такие, а твой-то Володя — ведь кто бы подумал! Тихоня, серьезный такой, поглядеть-то — разумник, а тут будто с цепи спустили его: на полицию взъелся… Вот всех их троих и забрали!.. А тебе-то срамно говорить про ютанинский дом, что ловушка. Смолоду знаешь нас с Гришей… Парашка с Наташенькой тоже теперь с передачами ходят, куда же и ты. Ты их не встречала?