По обрывистому пути
Шрифт:
Голос Прасковьи сорвался. Она дрожащими руками поспешно натягивала шубейку, и ни обиженные ею Володины товарищи, ни оскорбленная еще больше хозяйка не утешали, не провожали ее. В доме нависло молчание обиды и горя, и Прасковья не нарушала больше горечи этого молчания. Она одевалась, и тихие слезы ее капали на лоскутный половик чистой и уютной, освещенной лампадкой ютанинской прихожей.
Даже тогда, когда она хлопнула дверью, никто ещё долго не вымолвил слова…
Наташа читала, стоя на крашеной табуретке коленками, а животом и пышной
— Наталка Полтавка, в гости звала?! — крикнула Люба с порога.
Наташа вздрогнула, словно очнувшись от сновидения.
— Господи, лампа-то! — воскликнула она вместо приветствия, торопливо убавляя фитиль. — Никишка опять разозлится, — добавила она, качнув себе головой, впрочем, без особого огорчения. Она улыбнулась Любе и вытерла слёзы, размазав копоть на миловидном, хотя несколько бледноватом лице. — Я тебя уж ждала-то ждала, да все жданки поела! — отозвалась наконец она на вопрос. — Чаю хочешь?
Люба скользнула взглядом по неубранной вазочке.
— С вишневым? Налей. Что читаешь в слезах-то? На «Ниве» пасешься?
— На «Ниве». Тут графа Толстого новый роман «Воскресение». Знаешь, как будто не в книжке, а вправду…
— Про что?
— Как одну… ну, гулящую девушку судят, а барин, который с ней первый сошелся, когда она в девушках… Нет, ты сама прочитай: так разве расскажешь?! Ты графа Толстого читала чего-нибудь?
— «Казаки» и «Анну Каренину» — все прочитала. Он уже старый, а пишет, все пишет да пишет…
— Как будто не книжку читаешь, а так наяву все и видишь! — повторила Наташа.
— Я тоже ревела над «Анной Карениной». А все-таки у него про господ все книги, он про нашего брата не пишет… Вот Горький…
— Наталья! Кто там? Любушка, что ли, явилась? — спросил из своей комнатушки Никита.
— Ага! А ты спишь? — откликнулась Люба.
— Вылезай-ка бирюк, вылезай из берлоги. Тут барышня в доме, а ты разоспался, храпишь! — сказала Наташа.
— Храпеть, говорят, я здоров, — выходя и щурясь на лампу, шутливо отозвался Никита. Он погладил ладонью медный бок ещё тёплого самовара. — Подогрей самоварчик, Наташ!
— Твой черёд. Я уже грела.
— Беда жить с сестренкой! — унося самовар под трубу, добродушно ворчал Никита. — Готовить обед неохота, с работы придет — все книжки читает. В воскресенье раза четыре в день чай пьём, поверишь? Любка, иди за меня! Уж так холостое житьишко прискучило!..
— Борщ варить тебе? Очень-то надо! — фыркнула Люба.
— Все равно — для Кирюшки станешь варить. Для кого-нибудь надо… Наташка-то мужа ведь тоже не станет держать на чаях! — поддразнил он. — Вот твоя гимназистка для пристава, думаешь, тоже не станет коклетки жарить?
— Луша? Вовсе она за пристава не пойдет! — откликнулась Люба.
— Ты когда с ней виделась? — спросил как-то особенно, со значением Никита.
— А что? — Любка насторожилась.
— А то! — понизив голос, строго сказал Никита. — Ведь Володи-то Шевцова-то не отпускают. Весь спрос у жандармов лишь про него: где с ним встречались, про что говорили да книжки какие читали?
— Сам, дурак, виноват! — отрезала Люба.
— Кто дурак? — удивился Никита.
— Володька, а кто же? Я, что ли?
— Ты и есть! — вскинулась на подругу Наташа. — Нам таких бы, как он, «дураков» да побольше!
— Я не о том, — чуть притихла Люба. — А что он на пристава лез? Что кричал? Для чего из избы убежал?! Сидел бы со всеми. А тут получилось — на воре и шапка горит! Выскочил вон, на помойку полез — по задам пробираться, ну, значит, и виноват! Пошлют дорогого сибирские тропки топтать!
— А ты будто рада! — разозлился Никита.
— Вот олух! Да мне Володька как брат! А если уж сам наворочал, то других не вини!
— А может, не сам! Для того мы тебя и позвали!.. — сказала Наташа, понизив голос.
— Не пойму. Для чего? — осторожно спросила Люба.
— А для того, что тебе поручаем твою гимназистку проверить, — твердо и прямо шепнул Никита.
— Обалдели вы, что ли?! — вскинулась Люба, оттолкнув от себя чашку так, что чай расплескался. — В чём её проверять?! Да что она, жулик?! — напала она на Никиту с Наташей и выскочила из-за стола.
— А ты вот что — молчи-ка! — строго остановил Никита. — Тебе доверяют, а ты разоралась. На весь на ваш дом позор от неё. Не ори. Ты послушай спокойно, чего я скажу, — остановил он, заметив нетерпеливое движение Любы. — Лушка уж года три, как от нас ото всех отбилась, а тут и олять начала ходить по домам — то к вам, то к нам. Что у нее, гимназисток-подружек нету?!
— И в типографию тоже заладила, — Перебила брата Наташа. — А два дня назад у метранпажа и у корректора обыск…
— А нынче опять я её в типографии встретил, — продолжал Никита. — Я поздоровался ласково, с шуткой: «Здрасьте, мол, барышня! Не узнаете?!» Другая бы расспросила, что, как: ведь забрали нас всех при ней! Нет, морду воротит, бочком от меня, бочком, да ходу из типографии!
— Да я за неё как сама за себя поручуся! — опять, не сдержавшись, воскликнула Люба. — Ну, был обыск. Она-то при чём?! Да она мне сестра родная, вот кто! Какая я вам шпионщица против сестренки!
— Опять ты шумишь! — одернул ее Никита. — Никто тебя против твоей Лукерьи не посылает. Мы тебе доверяем проверить. Ты проверь и приди нам скажи, что она ни в чём не виновная. А зря не кричи. Поняла? Да делай все с толком, чтобы ей и на ум не взбрело, что её проверяют: коли честная вправду, то навек за это обидится. А без вины человека позорить негоже…
— Что я, дура, что ли, совсем! — огрызнулась Люба и, расстроенная и злая, не дождавшись чаю, ушла.
Ах, как Любе не хватало теперь Кирюши, который уехал на несколько дней в командировку! С ним бы она обо всем рассудила.