По обрывистому пути
Шрифт:
Ведь вот она как бывает, любовь-то! Совсем недавно еще он был чужим, а теперь ближе нет человека…
Он совсем не понравился ей, когда в первый раз пришел в дом Ютаниных вместе с Ильей и шумно дурачился, дразнил девчонок.
После его ухода Илья говорил, что он золотой товарищ, но в доме никто ему не поверил, чтобы этот свистун, зубоскал и задира был добрым товарищем и толковым рабочим.
— Сопьешься ты с ним, Илюшка, — сказал Григорий.
— Да что ты, Гришка, он вовсе не пьёт. Так разве, в компании по рюмашке, — вступился Илья.
— Свежо преданьице,
— А ты-то чего понимаешь?! — взъелся Илья на племянницу.
— Уж как-нибудь не меньше, чем ты, понимаю! — огрызнулась Люба, которая была всего на три года моложе «дядюшки».
Но на другое же воскресенье Кирилл опять появился в доме Ютаниных, увязался со всей компанией в город, на ярмарку, где накупил глиняных петушков, мячиков на резинке, каких-то пискулек, фокусных чертиков, дудок, всех забавлял, будто клоун, смеялся, а возвратившись в слободу, наделял игрушками встречных маленьких ребятишек, наполнив улицу свистом, гудками и писком ярмарки…
— Балда какая-то твой Кирюшка, — упрямо сказала Люба Илье, хотя в этот раз он показался ей милым и славным.
Илья только молча махнул на нее рукой.
Кирюша стал бывать в доме часто. С Ильей, с товарищами и девушками катались они по воскресеньям на лодке, плавали в лес за черемухой, потом — по ягоды и по грибы. В недели дневной смены до позднего вечера, бывало, засиживались у ворот на скамейке под липой, пели хором, слушали гармонику, луща подсолнухи или пожевывая «серу», и рассказывали страшные сказки. На берегу затона играли в городки, а не то вдруг, вытеснив желторотых подростков с лужка, затевали горелки, борьбу, игру в «волки и овцы»…
Кирюша нравился Любе тем, что при всем зубоскальстве и веселости никогда не позволил себе непристойного слова, не приходил гулять во хмелю, почти как Илья играл на гармонике, был строен, речист, любил похвалиться в споре пословицей, дважды, без отдыха, переплывал широкий затон и много читал… Именно когда он завел дружбу с Ильей, Илья тоже стал чаще посиживать в свободное время за книжкой. Правда, книги эти показались Любе скучны и трудны, и она не могла понять, чем они так увлекают Илюшу, как-то даже спросила.
— Это, брат, книжки мужские, — сказал он с усмешкой, — с долгим волосом их не понять. Экономика! — уважительно произнёс он.
— А Кирюша их тоже читает? — осторожно спросила она.
Илья усмехнулся с лукавством.
— У него самого попытай! — Но вдруг просто добавил; — И шут его знает, когда успевает читать! Как ни гонюсь, а за ним не угнаться! Ни мне, ни тебе того не прочесть, а работает вместе со мной. Я домой ворочаюсь из мастерских, с ног валюся, а он: «Мам, поесть». Сам за стол, носом в книгу, и даже не взглянет, что жует. Спроси его после обеда, щи хлебал или кашу, — скажет: «Забыл». Да не врёт, а взаправду забыл, понимаешь! А в праздник придёт, поглядишь — шалопай шалопаем, вот с девками зубы чешет, вот чешет, все шутки да прибаутки! — Илья поглядел на Любу, как она слушает, широко открыв ясные карие глаза. — А что, полюбился Кирюшка? — внезапно
— Так цыгане коней на ярмарке продают, — скорчив гримасу, ответила Люба с насмешкой. — Тебе бы в сваты записаться!
Илья засмеялся.
— А чем не сват! Кирюшка намедни спросил про тебя, я так же тебя нахвалил. Он тоже разиня рот слушал…
— Дурак! — отмахнулась смущенная Любка.
Он шутливо поймал ее за косу.
— Стой! Повторяй: «Не дурак, а дядюшка, дядечка, дядя Илюша, спасибо тебе за хорошего женишка!» Повторяй за мной: «Спасибо тебе за Кирюшку. Кабы не ты, он бы глянуть не захотел на меня, пучеглазую, а нынче влюбился…»
— Пусти ты, дурак! Отпусти! Отпусти! Всё ты врешь, и никто ни в кого не влюбился. Пусти! — смешливо и беспомощно отбивалась Любка.
— Целуй! Целуй дядю Илюшу! — озорничал Илья, пока Любка, чтобы отвязаться от него, громко не чмокнула в подставленную колючую щеку.
— Дурак, дурак, триста раз дурак и дурацкий болтун! Вот тебе! — крикнула, убегая, Любка. Она запустила в не го подушкой и выскочили во двор.
— Я и Кирюшке сказал, что ты в него врезалась по уши! — выкрикнул через форточку ей вдогонку Илья.
Любка молча погрозила ему кулаком, уже выходя за калитку.
Это было еще до снега, месяца три-четыре назад.
После этого, когда пришел Кирюша, Люба тотчас же убежала к соседям и у Наташи сидела до вечера, пока наконец Илья, захватив Кирюшу, вместе с ним вслед за Любой отправились к Головатовым. Любе некуда было деваться. Уже на следующей неделе все поняли, что. Кирюша пришел не к Илье, а к Любаше… Ни тот, ни другая не произносили и самого слова «любовь», говорили о чём попало, смеялись, шутили, кидали друг в друга орешками, но по самому виду их считали уже женихом и невестой…
Только на святках, когда взрослая молодежь затеяла катанье с горы на санках к затону, — среди общего смеха, девичьего визга, игры в снежки, далеко, за целые полверсты, укатив на санках к лесопилке, где лежали бунты заснеженных бревен, Люба с Кирюшей встали с санок, держась крепко за руки. Справа от них расстилалась ровная снежная пелена, серебрясь по широкому полю покрытого льдом затона, за которым в лунном тумане и инее вовсе растаял прибрежный лес, а слева, там, высоко на горе, гнездились, маяча огнями, домишки железнодорожной слободы, и вдаль по горе уходили желтые, зеленые и красные огоньки семафоров вдоль полотна дороги…
Весь шум веселящейся молодежи остался у них за спиной, высоко на горе. Невольно они оторвались от всех и были теперь одни здесь, в снежном, голубоватом тумане… В мутном, свете луны Кирюша приблизил свое лицо к лицу Любы и, глубоко взглянув ей в глаза сияющими глазами, неожиданно запрокинул ей голову и долго, томительно долго, целовал ее, вдруг утихшую, в губы… Люба закрыла глаза. Ее охватил сладкий страх, расширяя сердце, словно б у сердца выросли крылья…
— Люба, Любушка, любишь? Моя? — шепнул он, казалось, без звука, в какой-то сплошной, охватившей весь мир тишине. И она не слыхала его голоса, а поняла лишь по движению губ.