По обрывистому пути
Шрифт:
Дней через пять после того, как Баграмов пережил перелом болезни и стал поправляться, к нему зашел старый его пациент, литейщик с бельгийского завода Миша Зорин, который хотел проведать доктора и поднести своими руками глухаря и двух рябчиков, добытых на охоте.
— Пришел ваш черед, Иван Петрович, завидовать мне. Охота отличная в этом году! Поправляйтесь живее, — сказал Зорин, хвалясь трофеями, которые принес доктору.
Знакомство Баграмова с Зориным было, можно сказать, уже «старинным» —
В самом начале, когда земство заключило с заводом контракт на стационарные койки, с таким же, как нынче у доктора, крупозным воспалением легких лежал у него этот молодой и грамотный парень-литейщик, заядлый охотник. Он с завистью провожал глазами Баграмова, уходившего после обхода больных на охоту, на тягу.
— Летят? — спросил он как-то.
— Летят, — подтвердил Баграмов.
— Много домой принесли?
— Гуся и двух уток.
— Проболею всю тягу… Эх! — досадливо вздохнул тот. — Сдохнешь со скуки!
На другой день Баграмов принес ему аксаковские «Записки ружейного охотника».
— Вот вам, чтобы со скуки не сдохнуть и интересное почитать.
На следующее утро больной встретил Баграмова радостно.
— Будто сам побывал на охоте! Ну, дока писатель. Видать, настоящий охотник. Все повадочки птичьи повызнал. Если вам книжка не к спеху, я ещё почитаю, — сказал Зорин. — А вы нынче по утренней зорьке ходили?
— Ходил, — признался Баграмов.
— И как?
— Два гуся.
Больной красноречиво вздохнул.
— Мы с вами вместе еще походим, пока поправляйтесь, — успокоил Баграмов.
— Петра и Павла теперь дожидать, — с сокрушением сказал литейщик. — Вы-то здесь новый, а я тут родился, всё знаю… По-башкирски охочусь — с ястребом тоже, однако я больше ружейный любитель…
По выписке Зорина из больницы Баграмов заехал к нему домой, в рабочий поселок Разбойники. Кривые улочки лепились по крутосклону горы рядами убогих домишек. Щипали траву привязанные к колышкам козы, по дворам кое-где хрюкали поросята, а среди улиц возились оборванные ребятишки.
В домике Миши Зорина доктора встретила сухая, сердитая Мишина мать.
— Заходите. Лежит. Доктора-а! Держали в больнице, держали, а домой отпустили больным! Плохо лечишь! — заключила она. — Ну, да все равно, заходи.
Больной поправлялся медленно. Весенняя влажность не способствовала быстрой поправке. Баграмов изредка носил ему книжки — рассказы Успенского, Чехова.
— Про заграничный рабочий класс почитать бы, — сказал как-то раз литейщик.
— Почему вам про заграничный хочется? — осторожно спросил Баграмов, отметив, что сами слова «рабочий класс» определяют начитанность Миши. Эти слова употребляла лишь интеллигенция.
— А про наш-то никто не пишет. Да и все-таки там они больше как люди живут. Начитаешься — лучше поймешь, как искать человеческой жизни.
— Рабочему классу всюду не сладко, — сказал Баграмов.
— Известно, что всюду, а все-таки… —
Баграмов давал литейщику книги. После «Петра и Павла», который был днем разрешения летней охоты, Баграмов и Зорин стали вместе бывать на охоте. В лесах встречались они и с другими заводскими охотниками.
Юля и Дарья Кирилловна догадывались об истинном смысле охотничьих связей Баграмова с заводскими рабочими. Но доктор не откровенничал дома, и в семье его не расспрашивали.
Желая порадовать мужа, Юлия впустила теперь к Баграмову Мишу Зорина, вопреки совету Дарьи Кирилловны, которая опасалась, что Миша «разволнует» Ивана Петровича.
Юлия настрого наказала пробыть у доктора три-четыре минуты, отдать подарок, спросить о здоровье и уходить, не говоря ему «ничего лишнего». Именно потому, что Миша хотел лучше исполнить все так, как Юлия Николаевна просила, он без всякого промедления перешел на таинственный шепот.
— Двоих еще подыскал: одного — с рудника, одного — из прокатного, — сообщил он доктору. — Да ещё хочу я спросить: как понять, что министров стреляют?
— Каких министров?! — удивился Баграмов.
Чтобы не волновать больного, ему еще не давали газет, и он ничего не знал ни о ранении Боголепова, ни о только что происшедшем покушении на Победоносцева.
Миша понял, что заговорил о том, что было запретно, и от неловкости даже вспотел.
— Вы извините, Иван Петрович. Должно, мне не следовало ничего говорить… Эхма! Как же я оплошал!..
Баграмов засмеялся.
— Придумали тоже — не говорить! Да что мне, приятели, что ли, министры?! Ну-ну, рассказывай, коль проболтался, давай!
— Нет, вы уж лучше в газетах прочтите. Небось берегут у вас дома, — смущенно уклонился литейщик. — Вы поправляйтесь, а я пойду, а то мне от Юлии Николаевны попадёт и от Дарьи Кирилловны тоже…
Оказалось, газету велел не давать Сергей Нилыч, и Юлия ни за что не хотела нарушить его предписание.
— Когда Сергей Нилыч мне скажет, что дальше ты уже можешь лечить себя сам, тогда я позволю делать что хочешь! — упряма твердила она.
— Какого министра-то щёлкнули? — шёпотом спросил доктор, когда Саша принёс ему воду и таз для умывания.
— Боголепова трахнул студент Карпович, из исключённых, — таинственно отвечал Саша. — В тот день, как вам захворать.
— Насмерть?
— Нет, двадцать дней провалялся, а потом уже помер…
— А другого?
— Три дня назад на Победоносцева покушались. Не удалось… Террор пошел! — значительно заключил Сашка.
— А ещё что в газетах? — нетерпеливо допрашивал доктор.
— Льва Толстого отлучили от церкви, демонстрации, забастовки повсюду. В Петербурге студентов избили нагайками, в Казани, в Харькове тоже… Мамка газет боится. Как стану читать, так вырвет — да в печку. Я ей говорю, что газеты дозволены, а она не дает…