По обрывистому пути
Шрифт:
Народ закричал ответное «ура». Подхваченный где-то вдали, этот клич долго и звучно катился по улицам. Толпа всколыхнулась и двинулась дальше. По всему Кузнецкому мосту, от начала его до конца, текла человеческая река, величавая, грозная гневом и радостная собственным пробуждением.
Аночка вспомнила наконец, как года три назад, перед окончанием гимназии, у нее на глазах знакомая с детства стремительная, широкая река разбила свои ледяные оковы и, громоздя и ломая льдины, рванулась вперед… Аночка тогда с веселой компанией старшеклассников гимназистов едва успела перескочить на берег с изрезанного коньками льда, и так, не снимая коньков, они стояли на берегу, на круче, над самой
А теперь на её глазах лед ломала Россия, ломала лед и неслась, стремительная, полная мощи и юности…
Вставай, подымайся, рабочий народ,Иди на борьбу, люд голодный.Раздайся клич мести народной,Вперёд, вперёд, вперёд, всё вперёд!..— Темнота наша, вот что! — с тяжелым вздохом сказала Аночке Лизавета. — Ведь, видать, человек-то хороший этот лохматый, какой говорил на Кузнецком. А мы ничего не знаем, не смыслим… Разве народ-то поймет! В церкви крикнут попы «анафему» — ими поверят! И я ведь, дура, поверю. Сейчас «ура» разоралась, а в церкви поверю… Да что я знаю-то, что?!
— Вы разве ходите в церковь? — спросила Аночка.
— А как не ходить?! Люди ходят, и я хожу — и помолиться, и посудачить, и наряд показать, когда новый случится…
Манька усмехнулась.
— Уж Сеня, бывало, к ней приступал, и Петька-докторёнок… Да нешто ей объяснишь! Еще их-то, студентов, она терпит, а вот я попробую слово сказать против бога — она меня съесть готова вместе с моей чахоткой!
— А что ж он, писатель-то этот, он против бога? — спросила, помолчав, тетя Лиза.
— Он против полиции и богачей. Нет, он-то за бога… Он — за крестьян, за мастеровых, за фабричных, — как могла, поясняла Аночка.
— А как же, ещё бы! Так и быть тому должно! — обрадовалась Лизавета. — Раз он за простой народ, — значит, за бога.
Потоком людей их вынесло на Лубянскую площадь, но здесь не стало просторнее: на площадь вливались толпы народа с Мясницкой и Театрального проезда. Тут был водоворот. Вожаки слившихся здесь демонстраций стремились перехитрить полицию и нырнуть в один из проулков, ведущих к дворцу «князя Ходынского». Для устройства кошачьего концерта под окнами генерал-губернатора были припасены в толпе и свистки, и трещотки, и бережно сохраняемые по карманам кислые огурцы и тухлые яйца. Только не многих соблазнила возможность преждевременно разбить такую «химическую бомбу» о голову полицейского. Сотни людей в течение дня берегли их для «самого» великого князя.
Но полиция и жандармерия окружили кордонами и постами все подходы к резиденции генерал-губернатора. Чтобы проникнуть к этому месту с Лубянской площади, надо было опять подвернуть к Тверской. Потому все потоки людей, которые сошлись на Лубянке, стремились вниз, вдоль Китайской стены и Театральной площади к Охотному ряду.
Над толпой качались чтут и там на длинных нитках красные воздушные шары. Сотни мальчишек, прилепившись на фонарях, на крышах домов, оглашали воздух свистками, выкриками, трещотками, усиливая нестройный гомон толпы. И вдруг где-то тут, совсем рядом, кто-то громко сказал:
— Вот он, вот! Смотрите, смотрите! Вот он, «дьявол в образе человеческом»!
— Кто? Где?! — не поняли люди.
— Да он! Толстой! Лев Толстой! Отлученный от церкви!
По рядам пролетел шорох, шепот. Звонкий, свежий, восторженный голос крикнул:
— Ура! Толстой! Слава Толстому!
— Коллеги! Сюда! Лев Николаевич Толстой здесь, с нами, с народом!
Вся Лубянская площадь
— Мы любим вас, Лев Николаевич! Мы с вами! Они ничего вам не смеют сделать! Народ за вас, видите, Лев Николаевич! — кричали наперерыв десятки людей.
— Спасибо вам, Лев Николаевич, заступник народа!
— Да здравствует совесть России!
— Ура-а!..
Кипела и вспенивалась криками площадь.
Толстому загородили дорогу.
Грозный, воинственно-гордый Толстой вдруг улыбнулся и поклонился, сняв шапку, сверкнув острыми, живыми глазами. Садившееся за «Пашковым домом» вечернее солнце освещало его словно вырубленное из камня лицо, золотило длинную косматую бороду. Народ напирал отовсюду. Все хотели видеть Толстого, сказать ему добрые слова.
— Господа, осторожнее! Тише, коллеги! Собьёте с ног Льва Николаича! Не напирайте! — испуганно восклицали те самые люди, которые две минуты назад призывали сюда весь народ, со всей площади.
— Кольцо, коллеги! Образуем кольцо! Беритесь за руки! — крикнул кто-то и крепко схватил Аночку за руку.
— Проводите меня, господа, до извозчика! — обратился Толстой. — Спасибо вам. Какой у вас праздник сегодня хороший на улицах! — бодро и твердо ступая в толпе, говорил он студентам, создавшим живую цепь для его охраны. — Ведь это дружба всей молодежи, любовь к вашим товарищам вывела вас на улицу! Я уверен, что вы добьетесь свободы для арестованных ваших коллег. В таком единении нельзя не добиться. Как это прекрасно — такое единство! Если бы все хорошие люди знали, как им важно сплотиться и быть в единстве, то зло отступило бы перед ними…
— Лев Николаич, они хотят отлучением от церкви на строить народ против вас, а народ, им не верит! — выкрикнул кто-то из молодежи.
— Народ всегда правду видит, — серьёзно и уверенно ответил Толстой.
— Истинно верно, Лев Николаич! — от души воскликнула Лизавета.
Толстой молча улыбнулся одними глазами из-под нависших густых бровей.
Толпа вместе с Толстым спускалась теперь к Театральной площади.
— Вон, вон извозчик стоит у Рождественки! — радостно указал спутник Толстого, ещё молодой господин.
— Изво-озчик! — отчаянно закричали несколько студентов, бросаясь бегом к Рождественке.
Но извозчик, испуганный бегущей к нему толпой, оглянулся, стегнул изо всех сил лошадь и помчался к Охотному ряду.
— Извозчик! Изво-озчик! — надрываясь, на бегу кричали студенты.
Теперь уже человек полтораста бежало вперед, чтобы нанять одного извозчика.
Аночка крепко сжимала одной рукой руку Мани, другой — руку какого-то незнакомого студента технического училища…
Не великан, не богатырь, а невысокого роста старик с известной всему миру косматой бородой, в пяти шагах от нее, казался совсем простым в своем дубленом полушубке и валенках. Широкоскулый, с пристальным взглядом пронизывающих, все видящих глаз, он смотрел на окружающих так, будто не он, великий, прославленный, был любопытен народу, а весь народ и каждый отдельный человек из толпы любопытен ему…