По ошибке
Шрифт:
— С чего бы это? — фыркнул Грей. Девушка („Венди“ — гласила табличка) заколола штанину, подняв голову, и в ее взгляде читалась немая мольба перестать двигаться.
— А с того, что это я отправил тогда тебя пинками к ней на свидание. Забыл, что ли?
— Рано или поздно мы бы все равно сошлись, — уверенно проговорил Грей.
Нацу лишь широко улыбнулся, продолжив подкалывать друга, но этим же вечером, оказавшись наедине с собой в одиноких
Браслеты на руках жгли и, казалось, он мог физически почувствовать ожоги, хоть и понимал, что там ничего нет.
Музыка родилась сама. Он сдерживал ее, пытался заглушить и не дать вырваться. Он не хотел повторения. Не хотел вновь ощущать себя парнем, стоявшим у берега Тихого океана. Не хотел вспоминать горячий песок на обнаженных ступнях и пенистые волны. Не хотел видеть яркие лучи. Не хотел слышать музыку, которая звучала в его голове.
Выводя на салфетке ноты, Нацу с горечью осознал простую истину.
Его вдохновением не были ни человек, ни музыка, ни что-то эфемерно-несуществующее.
Его вдохновением была Она.
Натянутые струны знакомо дрожали под подушечками пальцев, и в тишину квартиры ядовитым потоком вырывалась мелодия. Он отдирал ее от своего сердца, безжалостно, без анестезии, с кровью, рваными кусками. На этот раз было больнее. На этот раз эфемерность приобрела очертания. На этот раз не было Призрака, а была она, и каждый раз, когда в голове проносилось чужое лицо, он остервенело бил по струнам.
Все это время Нацу пытался не оставаться наедине с самим с собой. Проводил больше времени в театре и на фотосессиях, без повода приглашал Дженни вместе на ужины, и девушка, кажется, все понимала. В глазах ее блестела горечь, но Дженни умело скрывала ее за привычным озорством. Она крепко сжимала его руку, и в такие моменты Нацу мог забыть о терзавших его думах. Дженни была другом. Дженни понимала его, и хоть Нацу не знал всего, в ее присутствии он мог, наконец, позволить широкой улыбке сползти с лица. С ней ему не нужны были маски.
А еще были Грей с Джубией, их предстоящая свадьба и его обязанности в качестве шафера. Грей был его лучшим другом, и хоть в любое другое время он отправился бы с Фуллбастером в ближайший бар, чтобы напиться и позволить себе облегчить душу, сейчас, когда он видел искреннее счастье в глазах друга, волнение в уголках губ и предвкушение, которое нарастало с каждым днем, Нацу лишь натягивал на лицо улыбку пошире и помогал ему с подготовкой. Он бы не посмел очернить праздник Грея.
Но как бы он не нагружался, как бы не пытался окружить себя компанией, чтобы не оставаться наедине с собственными
„Ты причиняешь боль,
Убиваешь,
Уничтожаешь,
Но я больше не позволю тебе
Коснуться своими ядовитыми устами
Моего сердца“.
На губах играла горькая усмешка. На дне стакана покоился апельсиновый сок. А на листе бумаги несколько раз было выведено — „Странная“.
Кажется, он придумал название для своего будущего альбома…
***
— Что ж, и снова здравствуй, Нью-Йорк! Сейчас за окном полдень, а это значит, что где-то в Австралии люди уже видят десятый сон, а мы тем временем вернулись с нашей музыкальной паузы, и я надеюсь, что мягкий голос Троя Сивана окончательно разбудил даже самых рьяных сов. Для новоприбывших я повторюсь, что темой сегодняшнего выпуска является: „Дом — место, в которое хочется возвращаться“, — и во время музыкальной паузы к нам присоединился человек, который не понаслышке знает, что родные улицы никогда не отпускают. Потрясающий музыкант и композитор, а в скором времени и актер, Нацу Драгнил, дамы и господа! Привет, Нацу!
— Здравствуй, Рен. Я счастлив оказаться в стенах вашего радио, — задорно поприветствовал ведущего Драгнил. Он сидел в мягком кресле, наклонившись к свисающему сверху микрофону. Рен, темноволосый парень со смуглой, подобно карамельному сиропу, кожей широко улыбался, располагая к себе, и Нацу, как только переступил порог радиостанции и был окружен ураганом по имени Рен Акатсуки, почувствовал, что интервью ему понравится.
— А мы рады принимать тебя у нас! Являясь поклонником твоего творчества и, можно сказать, человеком, который наблюдал твой рост и восхищался безграничным талантом, скажу честно, я был удивлен, когда узнал о твоей роли на Бродвее. Ты уехал из Нью-Йорка в двадцать лет и неоднократно говорил в интервью как в печатных изданиях, так и на телевидении, что больше ничто не сможет заманить тебя в Большое Яблоко. Можно узнать, были ли какие-то особенные причины такого сильного нежелания возвращаться?
— Нет, не было. Я люблю оба города по-своему. В Нью-Йорке я нашел себя, повзрослел и приобрел опыт, который нигде в другом месте обрести бы не смог. Лос-Анджелес же стал моей жаркой отдушиной. Там я создал свою музыку, нашел свое направление и цель. Там я собрал группу, и именно Лос-Анджелес дал мне возможность осуществить свою мечту. Хотя, конечно, нельзя отрицать, что на первом альбоме прочно лежит отпечаток Нью-Йорка. В него я вложил полностью себя таким, каким я был на улицах этого города. Куда-то спешащего. Что-то ищущего, — Нацу мягко улыбнулся, прошептав: — Кого-то ждущего.