По осколкам
Шрифт:
Угрюмо киваю.
— У них вся семья такая. Своевольные, с амбициями. Бабка твоей Сатс строила интриги против совета…
Скажу «и вовсе не моей» — предам! Молчи, Инэн, честнее будешь.
Ала продолжает:
— …кому интересно дождаться, когда эти выскочки перестанут соваться в каждое решение, когда прекратят путаться под ногами. Старшая сестра сошла с пути. Несчастный случай, но семья потеряла влияние, потому что ослабли дети, ослабло их будущее. Оставалось немного — озаботить их проблемами с младшей сестрой, чтобы им стало не до совета и его решений. И тут…
— И тут я, оставшаяся без своего Мастера, полукровка, разуверившаяся в своей
Ала молчит. Сбилась на один шаг, но выровнялась и с прямой твердой спиной идет вперед.
«Ну давай, скажи — Инэн, ты наговариваешь на себя! Ну скажи, разметай тебя сквозняк! Что-нибудь скажи, чтоб тебя…»
Молчит.
— Их младшая была за вас и за ваши порядки, хотя вы вбили ей в голову что-то мутное, — говорю я, понимая, что дальше прятаться бесполезно. — Ладно, планы про себя я стерпела, не прибежала первым делом возмущаться и требовать объяснений, почему меня списывают, за какую слабость и что это за таинственная изоляция? Но мне ужасно обидно слышать ваши речи про Сатс. Она искренне верит вам и вашим решениям. Она не заслуживает такого вашего отношения.
— Тебе за себя не так обидно, потому что ты верила нам меньше?
— А вы знаете, что говорите все это, потому что курите? — напоминаю я ей «крючок».
Я думала, что попаду в цель, но Ала поворачивается и равнодушно смотрит мимо меня. Ничто не дрогнуло в ее лице, ничто не отразилось в светлых глазах, даже укоризненного взгляда не нашлось.
Правильно, так меня! Не поцарапанного носа это дело.
Мы подходим к развороченной арке на углу. Кругом валяются большие разбитые камни, некоторые повернуты витиеватой резьбой к небу. Через один валун трещина прошла так, что узор стал похож на глаз, и кажется, будто камень удивленно уставился на проплывающую над ним Малую. Он словно спрашивает — как так вышло, что я сейчас смотрю на тебя, звезда? я был развернут, чтобы даже твой закат не видеть.
Не сразу я замечаю, что Ала пристально рассматривает камни, склоняется и, не веря, трогает их. Она озабочена чем-то, что гораздо важнее, чем весь наш тяжелый разговор. Она суетливо поправляет и отбрасывает свои дивные локоны, вновь и вновь оглядывается, движения ускоряются, ее тревога растет.
— Мне доложили, — шепчет она взволнованно, будто забыв про меня. — Мне сказали, что прошел кто-то, чьих показателей не закладывали, что это кто-то без допуска. Но он прошел, а по камерам это ты. Я не поверила ничему.
Ноги мои слабеют, я медленно опускаюсь на подвернувшийся обломок. Потом собираю страхи и мысли в одни вопрос:
— Ала, как вы оказались именно здесь именно сейчас?
— Мне доложили, что через новую систему проник чужак. Но это было невозможно! Я прилетела узнать, правда ли и, если правда, то как?
— Систему чего?!
Похоже, она растеряна настолько, что сейчас выдаст мне всю подоплеку своей растерянности.
— Мы хотели закрыть Первый от тех, кто теряет себя в пути, — заявляет Ала, глядя поверх моей головы; мне и оборачиваться не надо, я знаю, что она смотрит на шпиль. — Ты верно говорила, что мы хотим сохранить и контролировать наши силы. Ты часто все понимала сходу, а думать ленилась. Теперь же подумай — нас мало, нас все меньше. Недавно мы поняли, что приоритеты надо менять. Все ждали того, кто соберет мир, ждали сотни и сотни оборотов. В этом ожидании нас перестало хватать даже на то, чтобы сохранить жизнь, среди которой собирающий
Плечи ее выразительно опускаются.
— Мы не смогли уберечь мир, не смогли создать условия, чтобы он вернулся к целостности. Мы признали свое поражение. Это было трудно, но мы признали. И занялись тем, чтобы самим не раствориться в его остатках.
— Самим? А кому это?
— Такие арки, — она указывает тонким пальцем на камни вокруг себя, — разрешают войти сюда не всем. Мы работали долго, тщательно. Пропускная система не должна открываться перед ослабленными, перед полукровками или перед людьми, если бы кто-нибудь сюда таких привел без оснований.
Возмущение бросается в кровь, бежит по мышцам и поднимает меня на ноги. В теле все натянуто, кулаки сжимаются сами. Обидно так, что хочется бить. Но во что тут бить, если я уже среди развалин?
— То есть, меня вы бы просто не пустили, сильный с 5115-го вам сгодится только как чей-то муж, а Сатс, у которой прекрасные показатели, вы бы не были рады, потому что рассчитывали, что я ее где-нибудь сгублю?!
Ала молча переводит дрожащий взгляд с каменных обломков на меня и обратно, и с ее красивого лица уходит непонимание, сменяясь испугом. Потом она неестественно поворачивается, выдвинув вперед правое плечо и отведя обе руки влево.
А меня несет:
— Вы отказались от всех, кто вам верил, кого вы учили вам верить! Мы считали себя сильными, потому что нам вбивали это в головы. Мы думали, что сохраняем жизнь, что делаем важное. Как красноречиво вы убеждали меня в этом совсем недавно! Про судьбы людей с осколков, про вашу ответственность за мои мысли, про недопустимость жертв — разве не вы впихивали это все в меня, лишь бы я приняла нового Мастера?! А сейчас вы закрылись, окуклились. Отрезали себя от тех, кто вышел на путь, кого вы — вы! — сами провожали. И делаете вид, будто ни при чем. Вы бросаете без помощи ту, которая боролась за жизнь на чахлом осколке так, как ваш совет никогда и ни за что не боролся! Одна юная и наивная Сатс заставила меня делать то, на что никогда не уговорили бы вы со всей вашей властью! Вы все слабы рядом с ней!
— Инэн! Ты забываешься!
— Нет. Это вы запутались, заврались. У меня руки в земле и пыли, но у вас-то — в грязи! Нечистое дело — говорить, что ты за жизнь и порядок, а втихаря обрекать на смерть или списывать своих же. Ладно, меня хотите изолировать — не буду сопротивляться. Нам не по пути. Но ее-то сохраните! Не пачкайтесь, не жертвуйте Мастером, который на вас надеется и ни о чем не догадывается. Дайте ей вернуться к семье. Пусть она сдаст свои показатели, пусть получит свой статус. Эта девочка заслужила справедливости. Если у вас осталась хоть капля честности, обойдитесь с Сатс справедливо.
— Эта девочка заслуживает того же, что вся ее семья! — заявляет Ала, и ее щеки полыхают злым красным. — Ей здесь не место!
У меня сжимаются кулаки:
— Не так легко лишить ее своего места. Как вы объясните, куда делся самый молодой Мастер, когда с вас спросят?
— Ты всегда ленилась думать, Инэн, — кривится в усмешке та, что знает меня лучше моей матери. — Не придется ничего объяснять. Я пущу слух, что она погибла. Погубишь ты ее по-настоящему или на словах, какая разница? Все поверят, что она погибла. Потому что это же твой Мастер.