По следу Саламандры
Шрифт:
Уродец выглядел асимметричным и жалким. Но что–то присутствовало в игрушке еще. Что–то зловещее. Игрушка была недоброй и строила злокозненные планы.
Остин не замечал ничего такого. Он нежно прижимал гнусного карлика к груди. А Лена поняла главное — все уничтоженные игрушки были живыми. Они только прикидывались куклами и мишутками. Это было войско, оживленное каким–то злым волшебником, для целей неясных, но коварных и недобрых. При этом волшебник не считал себя злым. Он считал себя правым. Кукла транслировала его устремления.
Лена поняла — от куклы
С единственным оставшимся одушевленным уродцем нужно что–то делать! Как–то отобрать его у Остина. И сжечь! Да, лучше сжечь! Потому что, пока хоть одна оживленная нежить существует, опасность не миновала.
Только Остин, пусть он и взрослый, ведет себя как маленький ребенок. Он не видит в кукле опасности. Он не осознает ее злобного уродства, больше внутреннего, чем внешнего. Он чувствует только сострадание к невинному, беспомощному существу.
— Сегодня я узнаю, что значит возвращение в детство… — сказал Остин, садясь на ступеньках.
— Возвращаться — плохая примета; не стоит возвращаться, даже если забыл что–то важное, без чего нельзя отправляться в путь. А возвращаться в детство, даже если забыл там что–то очень важное, должно быть больно, — ответила Лена.
Слова Остина напугали ее.
— Не слышал, чтобы возвращаться было плохой приметой, — удивился Остин.
Нужно было попытаться его убедить. Нельзя, чтобы он подпал под дурное влияние куклы.
— А у нас так говорят, — сказала Лена.
— Мы уходим, чтобы вернуться, и возвращаемся, чтобы уйти, — сказал он, будто глядя внутрь себя.
— Возвращаться с дороги — плохо. Если что–то забыл, то лучше уж постараться обойтись без этого. Говорят «пути не будет». Я не знаю почему. — Лена понимала, что это звучит неубедительно, однако не лукавить было важнее.
Потом было много еще всяких красот и приключений. Космические корабли. И установление дипотношений между СССР и этой страной. Остин оказался принцем этой страны. А Лену направили с дипломатической миссией на огромном звездолете, летящем со скоростью света.
Был какой–то писаришка, предатель на корабле, науськанный злым волшебником устроить диверсию. Или это был стрелок–радист и английский шпион. Или что–то еще.
Лена вручала Остину верительные грамоты в храме из черепов, который изнутри оказался похожим на Зимний дворец в Ленинграде. И на стенах, так же, как в Эрмитаже, висели картины. Только не земные, а местные — с суровыми дядьками из разных эпох.
И Лена между делом сделала открытие в области искусствоведения. Оказывается, завораживающая
Те, кто думает, что искусство — это глоток прохладного сока в летний зной, ошибаются. Искусство — это возможность пройти путями, которые ты давно пересек.
Так же и сны.
Лена иногда думала, что ее сны — это другие жизни в других мирах.
Кантор прочел письмо, в котором с утомительными подробностями, занудно рассказывалось о побеге Флая из башни замка.
Затем прочел отчет Клосса. Написано было, что и говорить, поживее письма, даже с каким–то намеком на остроумие и изящество слога. Но вот соображения и идеи забавили отнюдь не новизной и свежестью мысли. Логика в них была, но и только. Однако всем известно, что логика — прекрасный инструмент, с помощью которого нельзя узнать ничего нового.
Сделал несколько звонков, в том числе поговорил с председателем народной милиции города Рэн Уильямом Тизлом. Из этого разговора он узнал все, что думает председатель милиции об указаниях, которые норовят дать ему те, кто не разбирается ни в местных условиях, ни в местных людях, а также немного полезного, в том числе о чудесном и зловещем происшествии в ночном лесу.
— И какие шаги вы решили предпринять? — поинтересовался Кантор.
— Уже предприняли.
— И?
— Приковали эту штуку к четырем деревьям потолще.
— Она не противилась?
— Кто?
— Эта ваша лохматая штука, — пояснил Кантор, — она никак не выказала вам протеста против цепей?
— Она же машина, — растерялся Уильям Тизл.
Он явно не понимал противоречия в своей собственной логике. Машина вела себя, как живое существо, что и привело к необходимости ее приковать, но…
— Значит, больше ничего подобного тому, что видели ночные сторожа, машина не вытворяла?
— Нет. И больше не вытворит, думаю. Трудновато ей будет теперь. Цепи–то толстые. Будем ждать ее хозяина. Думаю, скоро он явится.
Кантор выразил признательность за помощь, одобрение за высокопрофессиональные действия и с улыбкой повесил трубку на рычаг телефонного аппарата.
Было отчего улыбнуться.
Тизл передал ему соображения смышленого милиционера Орсона. «У ней там, внутри, у штуки этой, машина устроена вроде Карты Судьбы, как у историков, говорит этот ваш любимчик, но только мудренее. И она этой машинкой своей, значит, вроде как думает, расчисляет своими колесцами, да пружинками мыслеобразие. А еще у нее там, внутри, есть съемочный аппарат, как тот, что мультифотографические фильмы снимает. И она через него видит всё. А всё, что видит, мыслительной машинкой своей и расчисляет. И если ей мокро стало, то значит, надо переехать повыше, где суше. Вот что этот Орсон намудрил! Каково?»