По следу Саламандры

Бирюков Александр Викторович

Камин пылал. Блуждали тени. Только она излучала свет.

— Альтторр Кантор, — улыбнулась она, смакуя имя на языке, — как давно мы не виделись. Оутс! Баргест противный! Ну испусти хоть один звук, чтобы поприветствовать гостя!

Оутс Мэдок вперил в Кантора вишни своих маленьких глаз, не в силах скрыть суеверный ужас, и пепельная тень легла на его лицо.

Оутс Мэдок что–то нечленораздельно проворчал.

Грея вздохнула. Кулон скользнул в ложбинку груди.

— Милый, милый Кантор… — пропела она, каким–то текучим движением подобрала под себя ноги

и встала, не качнувшись, не сделав ни одного лишнего движения, словно струилась вверх с пола — Мы тут (лаконичный жест), с беднягой Оутсом (кивок), как раз говорили, что чем дольше он отсрочивает свою смерть разными ухищрениями (улыбка), тем большую ярость ангела Исхода навлекает на себя. Он должен был сдохнуть уже давно (гримаска сожаления), но самым непостижимым образом продолжает держаться за жизнь. Ты изменился немного, Кантор…

Она склонила голову набок и разглядывала его.

Рыжая бестия пучин!

Кантор ничего не придумал лучше, как провести пальцем по серебряной нитке пробора в своих волосах.

— Сны никогда не сбываются, пока не проснешься, друг мой. — Она взмахнула ресницами, сгоняя с лица сценическую маску, и на мгновение выглянуло подлинное лицо. — Мой единственный друг.

В какой–то момент Кантору показалось, что лицо преданного взрослыми людьми ребенка искренне, и она сказала это не только потому, что он хотел именно это услышать.

Кантор сделал несколько шагов вбок, в обход шкуры, с тем только, чтобы не оставлять за спиной входную дверь и держать ее в поле зрения.

Грея смотрела на него не отрываясь.

Грея Дориана была загадкой. Тем большей загадкой, что ее поклонники хотели знать о ней все. Она была талантлива. Она была прекрасна, она жестоко игнорировала все попытки получить о ней хоть какую–то информацию.

Понять что–либо можно, лишь зная, откуда это взялось, как развивалось, что сформировало это. Так говорит Традиция и простой здравый смысл.

Но Грея будто бы возникла из ниоткуда, вдруг, сама по себе, без предтеч и предпосылок. Она была данностью, она существовала, и только это можно было утверждать со всей убежденностью.

Возможно, репортеры всех миров и измерении одинаковы. Их различают только степень лживости и коэффициент добросовестности, импульс пронырливости и способность досаждать.

Возможно, во всех мирах и измерениях они задают одни и те же нескромные вопросы всем кумирам. Если в одном мире эти вопросы противоречат морали, а в другом Традиции, то звучат, по сути, одинаково.

Однако не в каждом измерении отыщется кумир, способный отвечать на вопросы так, как это делала Грея.

На вопрос о детях она ответила: «Я сама себе любимая дочка!»

И тысячи сердец, слышавших это и видевших взмах ресниц, дали сбой и забились чаще.

Женщина, которая если не отвергает материнство, но позволяет себе иронизировать по этому поводу — порочна. И тем самым лишь более привлекательна.

На вопрос о любви она заявила, что не знает такого чувства и даже сомневается, верно ли поняла вопрос.

Женщина, которая

есть средоточие страсти и нежности, которая источник, и конечная цель, и вновь источник любви, вызывает бурю эмоций, если говорит, что не знает этого чувства. И каждый мужчина в глубине души мнит себя тем единственным, кто сможет разбудить ее, обратить и осчастливить.

О да! В жестокую игру играла Грея.

На пожелание прояснить столь двусмысленный ответ она невинно улыбнулась и сказала: «О, если бы я только дала вам шанс!»

Тысячи сердец провалились в холодные и сырые бездны.

На вопрос о главной теме ее творчества она ответила: «У меня есть лекарство, но я не знаю, что оно излечивает? Я даю его всем желающим понемногу и жду, что же будет».

«Любая девушка может быть обворожительной, — сказала она пятнадцать лет назад. — Все что нужно — это красиво стоять и выглядеть глупышкой».

С тех пор она не изменилась. Та же танцующая походка вприпрыжку по кромке сцены. Тот же завораживающий голос, в котором всегда найдется пара нот выше, когда кажется, что предел уже достигнут, и всегда обнаруживается бархатное одуряющее придыхание в конце спетой огромной фразы, когда уже, кажется, нет и не может быть воздуха в легких.

Те же лучистые глаза, в которых непобедимая радость познания мира соседствует с недоумением ребенка, которого предали впервые в жизни.

И конечно же, конечно же, конечно же то же вызывающее пристрастие к наготе на сцене, и то же необъяснимое неприступное целомудрие в миру.

Говорят, кто–то выиграл сотню аникорнов, угадав, какой предмет туалета она скинет с себя следующим. Но как бы то ни было, к концу третьей песни она оказывалась голой или почти голой, а на четвертую выходила в новом наряде.

О, эти ее скандально дорогие наряды продавались с торгов за безумные суммы. Она не надевала один туалет больше чем на три песни!

Тридцать зодиаков назад она стояла на сцене, раскинув руки…

На ней были черные лаковые сапожки с медальонами накладного серебра и кроваво–красный шейный платок с узелком на яремной вене. Она впитывала обожание всеми порами обнаженной кожи. Слеза катилась.

— Именем ангела Последнего Дня! — прошептала она.

Ближе к ночи лекарь, вышедший из ее гримерной, диагностировал нервное расстройство на основе комплекса уродства.

«Она считает себя калекой. — бормотал он, стараясь не встречаться ни с кем взглядом. — Но это противно всякому здравому разумению.. Она — совершенство!»

Увы, сам доктор в этот миг выглядел как помутившийся умом.

То было тридцать зодиаков назад. С тех пор она не изменилась. Она вновь поет о кукле Смерти, и зал подпевает безмолвно — одними губами, словно тысячи людей шепчут одну молитву, и этот же зал ревет, как Дикая Охота, едва она смолкает.

«Я — урод. Жизнь — гниение. Мой последний герой — могильный червь», — эти слова принадлежат Хэди Грее Хелен Дориане женщине–празднику, женщине–приключению, ангельским голосом поющей адские песни на божественную музыку.