По тонкому льду
Шрифт:
— Вся беда в том, что мы еще не нашли это самое важное звено.
— Тут вопрос спорный, — возразил Кочергин.
— Значит, вы уверены, что необходимое звено найдено? — спросил я.
— Думаю, что да, — твердо сказал Кочергин, хлопнул ладонью по столу и встал. — Думаю, что да… — повторил он. — Можно начинать со старшего, то есть сверху, можно и с младшего, то есть снизу, можно, наконец, начинать с середины. Во всех случаях мы выхватываем какое-то определенное звено из цепи. Весь вопрос состоит в том, как мы вырвем это звено. Обычный арест принесет мало пользы.
— Как свидетеля? — уточнил я.
— Ну конечно… Вызывайте его ко мне на девять вечера.
— Сегодня?
— Да! Повестку вручите ему лично. Но сделайте это так, чтобы Глухаревский знал о ней. Вы поняли меня? В этом вся суть. Именно в этом. Ясно?
Я кивнул. Но сейчас могу признаться, что в то время у меня ясности не было. Абсолютно.
— Сделать это несложно. Ведь их дома рядом? — сказал Кочергин.
Я подтвердил.
— Придумайте что-нибудь…
— Постараюсь, — заверил я. — И все?
— Пока — да.
— Простите, товарищ капитан, — решил я спросить, — кто будет допрашивать Полосухина — я, вы или вместе?
Кочергин добродушно рассмеялся, лукаво, по-мальчишески подмигнул мне и сказал:
— Об этом узнаете вечером…
В пять часов я сел в трамвай, доехал до конца Советской улицы, сошел там и через несколько минут оказался в Больничном переулке. Когда-то до революции и в первой половине двадцатых годов в конце переулка у самого выгона размещалась городская больница, а теперь ее заново оборудованные помещения занимала артель "Гарантия", в которой, кстати, и работал Глухаревский.
Дома, в которых жили Глухаревский и Полосухин, стояли рядом, стена в стену, хотя дворы были отдельными. Когда-то, видимо, оба дома принадлежали одному хозяину, поэтому номера различались только по букве "а". Глухаревский жил в доме номер 11, а Полосухин — в доме номер 11-а. На этом сходстве я и строил план своих действий. В повестке на имя Полосухина умышленно была допущена ошибка — вместо номера 11-а поставлен номер 11.
Я взошел на крылечко к Глухаревскому и без всяких колебаний постучал в дверь.
Прежде чем она открылась, раздался сухой, отрывистый, неприятный кашель, а затем уже выглянула пожилая женщина, хозяйка дома. Я заранее предвидел такую возможность и быстро спросил:
— Квартирант у себя?
— Да.
— Позовите его!
Через короткое время она вернулась в сопровождении плотного мужчины с крупными чертами лица. По мне скользнул взгляд холодных, настороженных глаз.
"Такому поперек дороги не становись. Сомнет", — подумал
— Это вам… Вот здесь распишитесь!
Хозяйка смотрела то на меня, то на квартиранта и поеживалась.
Лицо Глухаревского не изменилось. Он всмотрелся в повестку и, возвращая ее мне, угрюмо сказал:
— Ошиблись адресочком, гражданин…
— Как? Одиннадцатый номер?
— Номер одиннадцатый, но никаких Полосухиных здесь нет, — так же угрюмо пояснил Глухаревский.
— Вот тебе на! — проговорил я и почесал затылок. — Где же искать Полосухина?
— Это уж ваше дело, — ответил Глухаревский. — Вам за это гроши платят…
Тут хозяйка, по простоте душевной, подвела квартиранта.
— Василий Спиридонович! Это же Федя… Федя, который…
Глухаревский не дал ей окончить и, перехватив инициативу, торопливо пояснил:
— Тьфу ты… Правильно, Федька-шофер! — он довольно бесцеремонно оттер хозяйку своим мощным плечом, вышел на крылечко и захлопнул за собой дверь. — По фамилии его тут и не знают. Федька и Федька. Но живет он рядом, в доме 11-а. Тут ошибочка. Пойдемте, я покажу…
Мы вместе спустились с крылечка, прошли через калитку соседнего двора, повернули направо. Глухаревский сказал:
— Вот там его жилье… — и показал на узкую замызганную дверь.
Я поблагодарил за любезность и постучал. Провожатый мой постоял немного и неторопливо удалился.
На стук вышел рыжий, нескладный парень с лицом, усыпанным веснушками. Одет в легкомысленно короткие брюки с гармошкой у колен и несолидно сшитый куцый пиджак.
— Полосухин? — осведомился я.
— Точно. А что?
— А ничего. Вот вам повесточка. Распишитесь… Сегодня в девять вечера… Адрес указан…
Нет, это не Глухаревский! Руки у Полосухина задрожали. Поставив свою фамилию, он недоуменно повертел повестку, словно не ведая, куда ее сунуть, и вопросительно взглянул на меня.
— Пропуск будет выписан, — объяснил я и предупредил: — Без опозданий.
У ворот я обернулся: Полосухин глядел мне вслед с открытым ртом…
Вечером, точно в срок, Полосухин постучал в дверь приемной Кочергина. Проинструктированный капитаном, я принял его, усадил на стул возле окошка, а сам расположился за столом секретаря и стал писать справку, не имеющую отношения к делу.
Сейчас Полосухин был уже не тот, что днем. От растерянности не осталось и следа. Наоборот, на лице его была написана решительная готовность ко всему, что его ожидает…
Он сидел, ждал. Так прошли пять, десять минут, полчаса. Полосухин кашлянул, поерзал на месте. Я не обратил внимания. На сороковой минуте он попросил разрешения закурить. Я разрешил. Спичек у Полосухина не было, и я дал ему прикурить от своей папиросы.
В этот момент, как заключил я, мысли Полосухина отражались на его лице, как в зеркале. К нему вновь вернулась растерянность.
Он вошел сюда, обдумав все. Он подготовился к обороне, к отражению атак, но его никто не атаковал. И в глазах появился недоуменный вопрос: "В чем дело? Почему вы не спрашиваете меня?"