По ту сторону фронта
Шрифт:
По какой-то странной ассоциации от взрывчатки и от крестьян, которые ее прячут, мысль моя переходит к Гуляку. Ясно представляется одинокая могила, и он сидит над ней, опустив обнаженную голову. Все у тебя было, Иван, — и нет ничего. Растил, заботился — и остался круглым сиротой. Слышишь ли ты голоса из-под этого холмика, покрытого бурой осенней травой, голоса, взывающие о мести?.. Слышишь, Иван?
А моя собственная семья, где она? Что с ней? Кто остался жив? Ведь эвакуировались под обстрелом, и я даже не знаю, как эвакуировались. Я с первых часов войны вступил в бой и не прекращаю его до сих пор… А они уехали. Я не успел взглянуть на них, не успел
Увижу ли я их когда-нибудь?.. Воспоминания о доме нахлынули на меня, и желание быть сейчас с ними — в семье — становится почти неодолимым. Неужели я так и не засну?..
Стараюсь отогнать от себя все мысли, но едва закрываю глаза, как уже новые видения встают передо мной. Едкий дым клубится над Волей, Выгонощей, Рудой. Только головни остались от деревень. В Колках синим и зеленоватым огоньком горят человеческие трупы. Глухой голос замученных женщин, стариков и детей звучит из могил. Он зовет, он ведет, он приказывает. И вот Гончарук подползает к железнодорожному полотну… Задорожный тащит мину… Гальченко и Цымбал снимают часового у склада… Зубков зажигает подбитую машину…
Друзья мои, друзья на всю жизнь и на смерть! Трудные перед нами лежат дороги. Многие из нас уже нет. Мы их не увидим, и они не увидят победы, за которую умерли, в которую твердо и свято верили.
Не увидит победу Криворучко — черноглазый веселый киевлянин, любимец всего отряда. Ровесник Октября и комсомолец, он имел на своем счету семь эшелонов и двенадцать гитлеровцев, убитых в засадах, — и все не мог успокоиться: «Я еще мало сделал, дайте мне еще пару рапид».
Нет в живых и лейтенанта Садовского, днепропетровского коммуниста, конструктора наших самодельных мин, отдавшего жизнь за Родину, подрывая шестой по счету эшелон.
Нет и комсомольца Мирового — скромного и твердого белоруса, упорно дравшегося с захватчиками в Люблинских лесах, в Беловежской пуще и нашедшего себе геройскую смерть под Барановичами при выполнении одного из заданий.
Многих нет. Где они похоронены?.. В лесах, в безымянных могилах. Крестьяне соседних деревень не дают осыпаться могильным холмикам, девушки приносят к ним цветы. Они знают, за что погиб герой, но не знают, кто он. И среди дорогих могил, может быть, самая дорогая — могила неизвестного солдата…
Прощай, Выгоновское озеро!
Становилось холоднее. По утрам заморозки, звонкий ледок на лужах, седина инея на траве. Днем солнце, но уже низкое и бледное, негреющее, по-осеннему холодное. Приближалась зима… И вместе с зимой новые наступали заботы. Летом мы можем жить в лесу без больших запасов. Никакая облава, никакая блокада не уморит нас голодом. А зимой куда пойдешь? Что найдешь на пустых занесенных снегом полях? Надо было организовывать вспомогательные базы: на больших сравнительно расстояниях разбросать в укромных местах значительные запасы продовольствия, чтобы, покинув свой лагерь, мы могли маневрировать, скрываться в лесу, не показываться в населенных пунктах и не прекращать работу. В прошлом году, по указаниям Григория Матвеевича, мы создавали такие базы, и они оправдали себя. Второй Ковалевичский отряд возник на основе такой базы. Из Липовца и Московской Горы — стоило только сообщить туда — в любое время доставляли нам продовольствие. Такие
Вот и теперь я выделил две большие группы под руководством старшего лейтенанта Сивухи и политрука Попкова. В глухих местах они строили землянки, копали колодцы, запасали продукты. Захватили сорок восемь мешков гречи, заготовленной немцами, припасли ручные кустарные крупорушки (жёрно, как здесь называют), забирали свиней в немецких имениях и солили в бочках свинину. За счет немцев запасли также картошки и меду.
Базы были разбросаны километрах в пятнадцати от лагеря: около Гуты, около Хатыничей, в болотах западнее Заболотья. А одна находилась километрах в пятидесяти к юго-востоку, недалеко от деревни Богдановка.
Теперь пускай приходит зима: наших запасов, по самым скромным подсчетам, хватит человек на триста на целый месяц.
С нетерпением ожидали мы Октябрьскую годовщину. Чем-то порадует Большая земля к празднику? Положение на фронтах было все еще очень серьезное. Правда, от Москвы немцев отогнали, но блокада Ленинграда продолжалась, жестокие бои шли в Сталинграде и в Моздоке. И никакого второго фронта, кроме нашего партизанского, не было и в помине. Много у нас говорили по этому поводу, много спорили, надеясь, что к празднику Красная Армия перейдет в наступление.
Шестого ноября на базе оставалось человек пятьдесят. После ужина все собрались в нашу землянку. Радиостанцию перенесли сюда же. Кроме висячих ламп, зажгли самодельные каганцы, в которых горел бараний жир. Они здорово коптили, но зато было светло. Несмотря на протесты Золочевского, ворчавшего на то, что у нас и так: не хватает питания для рации, я разрешил провести что-то вроде праздничного радиовечера: пусть ребята отдыхают, слушая московские передачи. Они заработали право на это. Обязательство, взятое нами, перевыполнено: вместо пятидесяти мы взорвали пятьдесят четыре эшелона, о чем и сообщили на Центральную базу. Да на задании была еще группа Парахина с двумя рапидами. Мы знали, что она не сидела сложа руки, ее уже видели в Залужье возвращающуюся. Но добраться до лагеря вовремя она не успела, и ее эшелоны не вошли в нашу предпраздничную сводку.
Предпраздничный радиовечер осложнялся тем, что у нас никакого громкоговорителя не было, а наушников — всего одна пара, но мы разделили эту пару: один оставили Золочевскому, чтобы он на всякий случай следил за передачей; другой положили в большую банку из-под консервов — получилось что-то вроде усилителя.
Притихли. Слышен был свист осеннего ветра над крышей землянки, а когда он умолкал или улетал куда-то — даже дыхание собравшихся, даже потрескивание фитилей в каганцах казалось громким. И вдруг радиоприемник проснулся: раздалось какое-то пощелкивание, какие-то неопределенные звуки, и, наконец, донеслись слова: «Говорит Москва!..»
Тонкой невидимой нитью голос диктора связал нас со столицей.
Слышимость была неважная, и, когда голос или музыка в наушниках становились глуше, когда сильнее становились хрип и треск, сопутствующие передаче, все невольно морщились и вытягивали шеи. И если кто-нибудь неосторожно скрипел или шуршал на нарах, сердитые лица оборачивались к нему, люди махали руками, свирепо шикали.
Так зашикали и на Парахина, когда он, возвратившись с задания, ввалился в землянку и доложил о своих двух эшелонах. Забавно было смотреть, как он опешил, не понимая, за что на него сердятся. Умолк, недоуменно пожимая плечами и не решаясь шагу сделать.