По ту сторону фронта
Шрифт:
— Садитесь, — сказал я ему и показал свободное место.
И опять шикали, когда он на цыпочках, но по-медвежьи неуклюже шел в проходе между нарами. А сел он, как назло, рядом с Тамуровым, и, конечно, Генка не удержался, чтобы не упрекнуть его шепотом. Парахин тоже шепотом начал оправдываться — и снова шикали.
— Ну что у вас еще? — спросил я наконец у Тамурова. — Не можете вы сидеть молча?
— Да что! — возмущался Генка. — Тюфяк, увалень. В такой день и то подвел, засиделся в Залужье.
— Почему подвел? Два состава. — Парахин выставил два пальца. — Один с танками…
— Добре.
За словами и за музыкой радиопередачи, как далекий фон, как бледная тень этих звуков, непрерывно слышалось нам ровное выстукиванье: должно быть, на соседней волне летели в эфир служебные радиограммы. Мы не обращали на них внимания, а Золочевский следил за ними и вдруг, не говоря ни слова, как-то весь встрепенувшись, повернул что-то у себя на доске приемопередатчика. И сразу музыка уплыла куда-то, растаяла, а далекое выстукиванье стало четче и громче. Слушатели заворчали. А радист все так же молча протянул длинную руку за вторым наушником, приладил ключ и выстукал короткий ответ. Потом опять перешел на приём, и ворчавшие замолчали, понимая, что это что-то важное.
Это была радиограмма от Бати — поздравление с праздником и срочный вызов Черному явиться на Центральную базу.
Потом мы дослушивали праздничный концерт и долго еще не могли успокоиться, взбудораженные этой радиовстречей с Большой землей. Обсуждали, рассуждали и, между прочим, посмеялись над тем, что западные союзники никак не могут организовать второй фронт.
— Вояки! У них и в Африке-то — бои патрулей. Шаг вперед, да шаг назад… ярдами, ярдами меряют!.. Ждут, когда мы расправимся…
Седьмого ноября Москва особой радиограммой поздравила партизан с Октябрьской годовщиной и передала выдержки из приказа, где народные мстители упоминались наряду с регулярной армией:
«Раздуть пламя всенародного партизанского движения в тылу врага, разрушать вражеские тылы, истреблять немецко-фашистских мерзавцев».
Восьмого ноября Черный, в сопровождении двадцати пяти партизан, ушел на Центральную базу, а еще через несколько дней и я получил приказ сдать отряд Гончаруку и тоже идти на Червоное озеро с Каплуном и с группой в тридцать человек.
Я подумал: «Куда ему столько людей? Он задержал две наши группы связи — человек по двадцать пять, с Черным пошло столько же, да сейчас идет тридцать человек. Правда, в отряде все еще оставалось больше двухсот бойцов, во что делают на Центральной базе ушедшие от нас люди?..»
Приказ Бати не обрадовал меня: я подозревал, что Григорий Матвеевич снова хочет передвинуть меня на другой участок. Обидно было уходить после того, как я наладил работу отряда, установил столько связей, подготовился к зиме. Но такая уж моя участь, такую работу поручает мне Батя: организовывать, организовывать и снова организовывать… Приказ есть приказ.
Тяжело расставаться с товарищами. Они тоже догадываются, что Батя намечает для меня новое дело и что на Выгоновское озеро я уже не вернусь, — а ведь мы хорошо сработались и сжились с ними. И особенно жалко мне оставлять Матвея — приемыша нашего отряда, того самого мальчика из сожженной деревни, который выпросил у Есенкова гранату. Все мы его полюбили, смотрели на него, как на сына, а он рос у нас на глазах, мужал,
— Полно, Матвей, — сказал я, хотя и у самого сердце было неспокойно. — Какой же ты мужчина, если плачешь? A еще курить собирался!
И мальчик, кажется, немного повеселел и смущенно улыбнулся в ответ:
— Я бросил, я больше не буду, товарищ командир.
— Ну, добре, ты уже обещал, я верю.
Мы выступили. И только по дороге, не объясняя спутникам своих мыслей, но зная, что и они думают о том же, я попытался утешить и их и себя:
— Ничего, товарищи, мы с вами не зря провели, в Западной Белоруссии три месяца. Об этом знают и фашисты, и полицаи, и нам будет о чем вспомнить… Конечно, жалко расставаться — хорошие у нас хлопцы, но, если этого требует дело, мы должны выполнить приказ…
В тон моему невеселому настроению была и погода все эти дни. Пронизывающий ветер не переставая дул навстречу, редкими хлопьями летал в воздухе первый снежок, березы и осины тянули к нам голые дрожащие ветки, словно тоже прощаясь с нами.
В Люсинских хуторах зашли к нашему связному, и он рассказал нам, что на реку Лань, к партизанам, прилетел «уполномоченный с Москвы». Крестьянин был взволнован. «Началось! — говорил он, — Скоро прилетят еще представники, будут выдавать оружие, люди пойдут в партизаны. Пришлют пушки и танки. Нам нечего ждать от этих Черчиллей: они только любят загребать жар чужими руками. Здесь, в наших Пинских болотах, откроют настоящий второй фронт и поведут наступление на Германию. Ого! Как тогда запляшут фашисты! Побегут до самого Берлина — не остановишь!..»
Так в самые трудные минуты советский человек видел грядущую победу. Так преломлялись в его сознании идеи второго фронта и непоколебимая уверенность в могуществе Советского государства. Он не ждал помощи с запада и в целом верно оценивал положение. А мы по этому его рассказу поняли, что в отряды имени Щорса, базировавшиеся теперь на Лани, прибыл давно ожидаемый представитель ЦК КП(б) Белоруссии.
…Каждый большой переход я ощущал как задержку в нашей работе, как потерю времени и поэтому торопил свою группу. Не считаясь, с погодой, мы делали по сорок-пятьдесят километров в сутки. А Лиза (она тоже была с нами) не привыкла еще к таким большим переходам, да и обувь ее подвела. Хорошие сапожки, на которые она до сих пор не жаловалась, оказались теперь неудобными. Она здорово побила и потерла ноги.
В одной из деревень, в хате, куда мы зашли позавтракать, бросились ей в глаза пять или шесть пар лаптей, висевших около печки: новенькие, светло-золотистые и — главное — не слишком крупные, как раз по ноге. У девушки глаза разгорелись.
— Бабушка, дай мне лапти!
— Да что ты, миленькая! Разве ты сумеешь!
— Почему не сумею? Ты поможешь.
Помогая Лизе обуваться, хозяйка обратила внимание на ее щегольские сапожки.
— Вот хорошие чоботы! Жалко после них надевать лапти.