По ту сторону штор
Шрифт:
Где-то полминуты никто вообще не обращал на меня внимания. Все были слишком заняты весельем и танцами, но через какое-то время из толпы, пританцовывая, вышла бабушка, одетая в зелёное платье, которое было покрыто узором из маленьких треугольных камешков, и громким голосом, чтобы перекричать веселящуюся толпу, предложила мне выпить чаю.
После того как она, наклонившись и опершись руками на свои колени, сказала мне это, я вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, будто кто-то взял и одним махом отсёк от моей жизни лет семь-восемь и вернул меня во время моего беззаботного детства. Я даже вроде начал мыслить, как мыслил семь лет назад, и начал чувствовать, как чувствовал себя в то время, когда любое мелкое для моего нынешнего возраста происшествие казалось мне катастрофой мирового масштаба.
Продолжая дрожать,
– Что? Не будешь? – громко переспросила она и наклонилась чуть ближе ко мне, чтобы лучше меня слышать.
Я повторил чуть громче, но с хрипом – как же глупо это звучало! – и отрицательно качнул головой, чтобы бабушка на этот раз точно меня поняла.
– Ну, иди спать тогда. А то… что тебе тут с нами делать? – сказала она и, улыбнувшись, взъерошила мне волосы, после чего выпрямилась, развернулась и присоединилась к танцующим, уже, наверное, и забыв о нашем разговоре и о том, что меня вообще здесь видела.
Бабушка ушла, смешавшись с другими такими же танцующими, а я продолжил стоять на месте и смотреть на всю эту разгорячённую толпу на кухне, состоящую будто не из людей, а из животных, что отражалось в их поведении. Они то сновали туда-сюда по комнате, выкрикивая что-то неразборчивое и хохоча; то вдруг ни с того ни с сего останавливались и начинали спорить о чём-то с кем-то (может, с самими собой), при этом еле-еле выговаривая слова и с жаром жестикулируя; то вдруг, тряхнув головой – будто бы проснувшись ото сна, – хватали кого-нибудь за руку и, закатываясь смехом, закручивали того в танце. И это было далеко не всё, что они делали, так как иногда они вытворяли такую хрень, из-за которой здравомыслящему человеку захотелось бы провалиться под землю от стыда. Всё это было до ужаса омерзительно, но самое главное было то, что они этого не замечали либо не хотели замечать. Они много, конечно, работают и заслуживают разрядки… да только ума у них хватает только на то, чтобы напиться, тем самым затуманив свой разум, и забыть про всё на свете. Возможно, с одной стороны это не так уж и плохо, но с другой – выныривает девятилетний мальчик по имени Денис, стоящий в коридоре и смотрящий на всю эту ахинею. Родители – примеры для их детей, их герои и боги, но когда эти самые боги в глазах ребёнка опускаются до свиней, у того меняется мировоззрение, и родители уже не становятся для него авторитетом. Если раньше он во всём соглашался с ними, даже не думая о том, что в словах родителей могут быть огрехи и несостыковки с действительностью, то теперь ребёнок в отношении всех – или почти всех – родительских сторон и мнений становится нигилистом. Он спорит, он кричит, он обижается и, доказывая свою правоту, приводит весьма значительные и логичные аргументы – по его мнению, разумеется, – но они все разбиваются об жестокое родительское «всё, я так сказал!», что делает ум ребёнка более узким и прямым, не давая ему творчески мыслить и выходить за рамки учебников и жизненных формул. К счастью, я понял это достаточно рано, чтобы не поддаться этому влиянию, и на протяжении всей своей подростковой жизни противоборствовал родителям, которые очень часто меня просто бесили своей глупостью и невежественностью, но однажды…
По моей щеке протекла слеза и громко стукнулась об деревянный пол. Я на секунду опустил глаза, а затем снова поднял их и посмотрел сквозь слёзы на танцующую толпу, которая представлялась мне теперь кучкой мутных пятен.
– Однажды мы сильно поссорились, – очень тихо прошептал я, чтобы свои слова мог расслышать только я, – и… я сказал, что больше не хочу их видеть! – Брови мои сдвинулись, глаза наполнились яростью при этом воспоминании. – Я уехал от них и на время переехал к своему другу, живущему в своей квартире в городе, и… и мы с родителями больше трёх месяцев не разговаривали… – Ярость отошла и из глаз полились слёзы. – И когда мама заболела и её увезли в больницу, я… я ни разу…
Я опустился на колени и, схватившись за лицо руками, зарыдал. Зарыдал так, как, кажется, не рыдал никогда, однако никто из тех, кто веселился на кухне, не подошёл ко мне и не поинтересовался, что же со мной стряслось. Всем было на меня плевать.
***
– Денис! – послышался вдалеке чей-то тихий
Я убрал от лица мокрые от слёз руки и медленно поднял голову. Даже при том, что я не мог разглядеть внутренности кухни, так как слёзы всё ещё стояли в моих глазах и мешали мне видеть, я всё равно понял, что в ней всё кардинально поменялось. Не было больше той задорной музыки, игравшей из старого магнитофона, свет стал более тусклым. Но даже без возможности видеть хоть что-нибудь, кроме расплывчатых очертаний, я понял, что мрак вновь вернулся в эти стены и всё веселье – если, конечно, оно вообще было – ушло.
Я протёр глаза кулаком и несколько раз моргнул, после чего начал медленно подниматься с пола. Передо мной предстала следующая картина: родственники, которые до этого так задорно танцевали, теперь сидели, опустив с грустью головы, за столом. Однако сидели они не за маленьким кухонным столом, а за большим раскладным, который тётя доставала только по очень важным праздникам и событиям. Мне тут же вспомнилось застолье после тётиных похорон, на котором присутствовали те же самые родственники, что сидели сейчас на кухне, и сидели они точно с такими же лицами и, что интересно, за тем же столом. Если я бы в действительности верил в то, что предметы могут собирать энергетику, то я с уверенностью мог бы сказать, что стол этот переполнен тёмной энергией, так как за ним было проведено достаточно много поминок.
За столом напротив меня сидела моя тётя. Окно сзади неё было занавешено чёрными шторами, но всё же закрывали они его не до конца, и тонкий лучик тусклого света, проходящий сквозь этот промежуток, падал на её чёрные волосы. В отличие от глаз большей части гостей, в глазах тёти не стояли слёзы, однако всё же на её лице читалась такая глубокая грусть, что, казалось, ещё немного – и её внутренние дамбы взорвутся. Даже если бы она не сидела напротив меня, даже если тусклый свет не освещал бы красиво её волосы и её лицо не казалось бы сосредоточением всей грусти на планете – даже если не было бы всего этого, я бы всё равно сумел бы выделить её среди других гостей. Она, как магнит, притягивала к себе взгляды присутствующих, без слов заставляла их наклонять к себе головы в почтении и тем самым создавала вокруг себя тёмную ауру, которую я не видел и не осязал, но которую чувствовал, чувствовал всей душой.
Все гости, включая и мою тётю, сидели в безмолвной тишине и практически непроглядной тьме. Лиц присутствующих, кроме лица моей тёти, освещённого тусклым светом, видно не было, как и не было видно лица того, кто после всеобщего затянутого молчания развеял тишину громким вздохом и последующими за ним тихими словами:
– Нам очень жаль, Даш, – пауза. – Нам… жаль, но ты должна знать, что… что мы всегда тебе поможем. Мы… мы…
И снова наступила тишина, на этот раз, кажется, ещё более неловкая для гостей, чем до этих слов. Мужчина с очень короткой стрижкой – в темноте только эти черты мне удалось различить, – опустил голову, будто стыдясь своих слов, и несколько раз кашлянул.
Половину минуты или чуть больше я пытался вспомнить, кому принадлежал этот голос, показавшийся мне очень знакомым. Я всматривался в тёмный силуэт мужчины, делая тем самым безуспешные попытки найти какие-нибудь знакомые черты. И вдруг меня осенило. Я понял, кому принадлежали эти слова, и очень удивился тому, что сразу не узнал его. Это был мой отец, который всего несколько минут назад задорнее всех отплясывал здесь, на кухне, и который тогда меньше всего походил на человека. Однако сейчас дела обстояли иначе.
Все гости продолжали молчать, опустив свои головы ещё ниже, и я знал, почему они это делали, так как не раз сам находился в подобном состоянии, сидя во время поминок за этим столом и за другими похожими столами. Сейчас у них в головах крутятся и перебираются различные слова, которые должны, по идее, выливаться в утешительную речь, однако они всё же не спешили этого делать. Вместо этого эти слова носились туда-сюда в их головах, не давая себя поймать и сосредоточиться на себе. Все присутствующие были в сильном смущении, которое не позволяло им трезво соображать и которое усиливалось по мере того, как затягивалось молчание. Смущение усиливалось ещё и оттого, что всякий боялся своими словами, насколько утешительными они бы им ни казались, задеть тётю и расшатать дамбу внутри неё, которая и так уже была и без них расшатана.