По ту сторону
Шрифт:
На четвертый день в хату, где Александр жил еще с тремя офицерами, пришли двое солдат.
— Кто тут будет лейтенант Коняхин?
— Я.
— Собирайтесь, вас вызывают.
Александр поспешно оделся, вышел вслед за солдатами. «Наверное, нашлись документы», — подумал он. Спросил у того, что был постарше:
— Не знаете, по какому поводу вызывают?
— Нам об этом не говорят.
И всю дорогу оба уклонялись от разговора, хотя Коняхин несколько раз пытался заговорить с ними. «Нелюдимые какие-то». Но
Офицеру, к которому его привели, Коняхин представился по всей форме:
— Лейтенант Коняхин прибыл по вашему приказанию.
Тот окинул его быстрым взглядом и усмехнулся:
— Ну, садись, лейтенант Коняхин, рассказывай.
— А что рассказывать-то?
— Все. Почему без документов, почему оказался в плену.
— Я не из плена.
— Все равно.
Александр начал рассказ с боя под Иванковом. Рассказывал подробно, но сбивчиво. Вспомнив какую-либо деталь, снова возвращался к тому, о чем уже говорил, потом перескакивал на другое. Однако офицер не перебивал его, хотя видно было, что слушать ему уже надоело. Он откровенно зевал, старался занять себя чем-нибудь: подточил перочинным ножом карандаш, стал этим же ножом чистить ногти.
Когда Коняхин наконец выложил все, офицер спросил:
— Больше ничего не можешь добавить?
— Я как будто все сказал.
— Ну что ж, гражданин Коняхин, придется тебе некоторое время побыть у нас.
— У кого это у вас?
— Да ты что, слепой, что ли? Не видишь? — он ткнул в свои петлицы. И только теперь Александр сообразил, почему и этот офицер, и солдаты, которые приходили, в форме войск МВД и почему вдруг его, лейтенанта Коняхина, назвали «гражданином».
— Это что: арест? — спросил он.
— Как хочешь, так и понимай.
Офицер вызвал часового и коротко бросил!
— Уведите.
На пересыльном пункте отдела контрразведки 27-й армии скопилось несколько сот человек. Власовцы, полицаи, старосты… Многие из них были даже довольны, что попали сюда: нередко местные жители расправлялись с предателями сами, не ожидая суда.
Разговоры были все об одном и том же: куда их теперь отправят?
— Известно куда: в Сибирь, а то и вовсе на Колыму.
На этом сходилось большинство. Лишь немногие надеялись, что их посадят в тюрьму, впрочем, не рассчитывая, что посадят на короткий срок.
— «Вышку» не дадут, а десятка два отвалят…
«Куда я попал?» — с ужасом думал Коняхин. Он пытался найти среди арестованных хотя бы одного порядочного человека, заговаривал то с тем, то с другим, но и к нему у этого отребья отношение было враждебное.
Он ждал, что его вот-вот вызовут на допрос и выяснится, что он попал в эту компанию по какому-то недоразумению или по ошибке. Но прошел день, другой, а его не вызывали. Лишь на шестой день ему удалось
Пришел старший лейтенант.
— Что вы хотите?
— Хочу знать, почему меня здесь держат, на каком таком основании. Война идет, мне на фронт надо, а вы меня с кем тут посадили? Что я вам, бандеровец или власовец?
Должно быть, он зря погорячился, накричал на этого старшего лейтенанта. Тот молча повернулся и ушел. «Надо было спокойнее с ним поговорить, может, и понял бы, — с досадой подумал Коняхин. — Теперь никого не дозовешься».
Но он опасался напрасно. Его вызвали на следующий же день. Допрашивал старший лейтенант, на которого он вчера накричал.
— Давайте рассказывайте все по порядку, но спокойно. И не торопитесь, я буду записывать.
Он действительно записал все почти слово в слово, дал Коняхину прочитать протокол.
— Теперь подпишите.
Коняхин подписал, и старший лейтенант приказал часовому увести его.
«Обыкновенная формальность. Никуда он этот протокол не отправит, подошьет к делу, и все», — думал Коняхин. Прошел еще день, за ним второй, третий… Его не вызывали. И горькие думы стали одолевать его.
Он и раньше слышал, что с теми, кто побывал в плену, разговор короткий. Не особенно разбираются, как и при каких обстоятельствах человек попал в плен. Он считал, что в общем-то это правильно. Лучше погибнуть, чем сдаваться врагу.
Но вот судьба с ним самим сыграла злую шутку, и теперь он сидит вместе с этим человеческим охвостьем.
Разговоры, которые он слышал вокруг, только подливали масла в огонь. Рассказывали всякое. Больше пугали друг друга, чем успокаивали. Им-то, конечно, поделом, если все так, как они сами говорят, и то они заслуживают жестокой кары.
И хотя он верил, что рано или поздно справедливость в отношении к нему восторжествует, чувство обиды не только не оставляло его, а все больше и больше возрастало. Он уже не надеялся, что старший лейтенант что-нибудь сделает для него. Но через пять дней тот вызвал его снова.
— Фамилия?
— Да вы что, не знаете?
— Фамилия? — на лице старшего лейтенанта не дрогнул ни один мускул.
— Ну, Коняхин.
— Расскажите о себе все, с самого начала и как можно подробнее.
— Да ведь я уже рассказывал! Вы уже записали.
— Расскажите еще раз, а я опять запишу.
— Да вы что — издеваетесь?
— Послушайте, Коняхин. Я понимаю вашу обиду. Но чувство обиды никогда не было хорошим помощником ни в каких делах. Раз я прошу вас снова рассказать все с самого начала, значит это нужно.
— Ну что же, вам виднее.
И он снова рассказал все, что с ним произошло. Старший лейтенант опять подробно записал и дал Коняхину подписать протокол. Засовывая его в ящик массивного письменного стола, сказал: