По ту сторону
Шрифт:
— А ты коммунист?
— Член партии.
Так вон оно что! А ему, Коняхину, тогда не сказал об этом. Впрочем, пожалуй, правильно, что не говорил, нельзя было доверяться каждому.
«А вот со мной до сих пор ясности нет», — с горечью подумал Александр. Его партийный билет остался у Фомы Мироновича Приходько. Где он теперь, жив ли?
Сначала Коняхин надеялся, что скоро перейдет в свою бригаду: там его знают, и учетная карточка, наверное, сохранилась в политотделе. Бригада действительно входила в состав их фронта, воевала где-то рядом. Но выбраться туда не было никакой
Поняв, что в танковую бригаду он вряд ли переберется, Коняхин решил подать заявление в свою парторганизацию. Но ему отсоветовали:
— Подожди немного, повоюй у нас. Будет отличная боевая характеристика — с ней легче. Дело-то ведь запутанное, надо разбираться и разбираться. А сейчас, сам видишь, некогда — бои.
И верно, разбираться некогда. «В конце концов дело не в билете, а в том, что я был, есть и буду коммунистом. И должен всегда поступать как коммунист».
Аркадий Швец недолго пробыл в его роте. То ли не устраивало его быть вторым номером при пулемете, то ли потянуло в минометчики, только он попросил перевести его в минометную роту. Вообще-то такие переводы не особенно практиковались, их довольно сложно было оформлять, но командир минометной роты, капитан Хоревич, был приятелем Коняхина, и они быстро договорились.
Однако судьба сталкивала их еще не один раз, и как-то так получалось, что Швец появлялся как нельзя кстати. Один раз немцы отсекли от основных сил большую группу, окружили ее, надо было во что бы то ни стало прорваться к своим. Коняхин и капитан Попов собрали коммунистов, и среди собравшихся Александр увидел Аркадия, Тогда они прорвались, понеся сравнительно небольшие потери, погибли в основном коммунисты, но ни Коняхина, ни Швеца даже не ранило.
А последний раз на фронте они встретились уже под Будапештом, возле города Мезенкевешт, когда Коняхина тяжело ранило, а добраться до госпиталя было не на чем. Вот тут-то и выручил его опять Аркадий. У минометчиков были лошади, и Швец на повозке отвез Коняхина в полевой госпиталь, сдал его медикам и поехал догонять свою роту.
Капитан Пегов заглянул в блиндаж и укоризненно покачал головой:
— И чего ты тут сидишь? Темно, накурено, а на улице солнце, пошли погреемся.
Коняхин обрадовался приходу Пегова. Знакомы они были каких-нибудь полгода, но обоим казалось, что знают друг друга давно. На войне люди сближаются очень быстро, эти полгода стоили, может быть, многих мирных лет знакомства. На фронте человек узнается быстро, потому, наверное, что все его дела на виду.
Коняхина привлекали в Пегове неизменная веселость и отзывчивость, скромность и храбрость. Вот и сейчас он появился на передовой, хотя служил он при штабе и приходить ему сюда было вовсе не обязательно. И, как бы оправдываясь, говорил Коняхину:
— Шел вот мимо, дай, думаю, загляну. Как ты тут?
— Ничего, воюем.
День был жаркий, хотелось погреться на солнышке, но попробуй высунься из траншеи: немцы совсем близко, почти непрерывно строчат из пулеметов, строчат просто
Коняхин и капитан уселись на дне траншеи.
— Устроился ты основательно, — сказал Пегов, осматривая траншею. — Прямо-таки хоромы понастроили. А завтра уйдешь отсюда. Может, зря мучились, рыли все это?
— Сам ведь знаешь, что не зря.
— Знаю.
Да, в этом случае у них были одинаковые взгляды. Некоторые бойцы считали, что при наступлении вроде бы совсем не обязательно вгрызаться глубоко в землю: не на другой, так на третий день придется уходить. А наступление иногда задерживалось и на неделю, и дольше, или даже, как сейчас, на несколько месяцев. И приходилось тем, кто сразу не позаботился об окопах и траншеях, рыть их под огнем противника и нести большие, ничем не оправданные потери.
Конечно, каждый командир бережет своих бойцов. Однако война есть война. На глазах Коняхина погибло немало его боевых товарищей. Тем более он служил в танковых частях, а танкисты, как известно, чаще гибнут, чем бывают ранеными. Танки всегда впереди, им приходится действовать между первой и второй линиями обороны противника, а то и вовсе в тылу у него. И если даже удастся экипажу подбитого танка покинуть горящую машину, его, как правило, встречает огонь вражеских автоматчиков. Может быть, поэтому танкистов, как и моряков, отличает особо развитое чувство дружбы, взаимной выручки, они особенно остро ощущают горечь утраты своих боевых товарищей.
А сейчас, когда война подходила к концу, было особенно тяжело терять людей и уж совсем непростительно было терять их бессмысленно. Это понимали не только офицеры, но и сами солдаты. И они не обижались на тех командиров, которые даже при малейшей остановке заставляли своих бойцов зарываться поглубже в землю.
— Знаю, — повторил Пегов. — Поэтому у тебя и потерь меньше, чем у других.
— Все-таки потери есть, — вздохнул Коняхин. Он задумался, вспомнив солдат, погибших в последних боях.
Пегов сочувственно кивнул, но промолчал. Закурил, повертел в руках старенькую папку, всю склеенную обрывками газет, машинально скользнул взглядом по стершимся, пожелтевшим от времени и клея газетным строчкам. И вдруг встрепенулся:
— Саша, смотри: «Коняхину Александру Романовичу…»
— Что? — не понял Коняхин.
— Да вот, читай: «гвардии лейтенанту Коняхину Александру Романовичу…» Вон как жирно набрано. Это из какого-то указа. Значит, тебя чем-то наградили.
— Может, однофамилец.
— А имя и отчество — Александр Романович. Все сходится. Интересно, из какой газеты и за какое число?
Обычно, когда кого-нибудь представляли к награде, он так или иначе узнавал об этом. То писарь проговорится кому-нибудь из солдат («Твоего-то к «Знамени» представили!»), то кто-нибудь из штабных офицеров сообщит, а то и вышестоящий начальник скажет: «Я написал представление к «Красному Знамени» послал в штаб дивизии. Как там будет дальше, не знаю, не «Знамя», так что-нибудь другое дадут. Только ты теперь давай, оправдывай награду…»