Победитель
Шрифт:
И, как всегда это бывает, все прежнее стало быстро откатываться, меркнуть, застилаться новыми делами и заботами… Но все же каждый день он, просыпаясь. прикидывал – в Москве утро… а у них уже разгар дня, жара… Должно быть, Вера заглянула к Николаю Петровичу, и они обсуждают свои врачебные победы… и не вспоминают о нем… А может быть, именно в эту минуту она вспоминает? Плетнев видел ее глаза, видел грустную улыбку, с которой она его провожала… В груди становилось тепло, хотелось поднять руки и закричать со всей дури: “Ве-е-е-ера!”
Между тем Симонов выхлопотал им краткосрочные
* * *
Плетнев открыл глаза и с удивлением уставился на знакомый квадрат солнца на столь же знакомых обоях. Ах, он же дома!..
Тишина. Должно быть, мама ушла к первому уроку. Но вот с кухни донеслось какое-то звяканье…
Он со странным чувством рассматривал круглый стол, покрытый плюшевой скатертью – за ним когда-то ему приходилось делать школьные уроки; протертое кресло – прежде в нем спал старый кот Барс… Потом пропал. Отец сказал, что, должно быть, ушел умирать… Несколько стульев, сервант, на верху которого с одной стороны высилась хрустальная ваза, с другой – три металлических кубка разного размера. С той же стороны на стене висели его фотографии. Одна такая же, что в Москве, – Плетнев в одежде дзюдоиста, с медалью на груди стоит на пьедестале, победно вскинув кубок. На других тоже он – вот в бескозырке, с плюшевым медведем в руках, вот с пионерским галстуком на шее, вот уже в курсантской форме, а вот свежеаттестованный офицер с погонами лейтенанта…
Всласть назевавшись, он встал, побрел в ванную, умылся…
– Привет! – сказала сестра. – Тебе бы пожарником работать!..
– Да ладно, – возразил Плетнев. – Раз в жизни можно выспаться?
– Отец велел к нему, как проснешься, – сообщила она, стуча взбивалкой в большой кастрюле. – Иди помоги, потом завтракать будем. Аппетит нагуляешь…
– А что будет? – поинтересовался он, с кошачьей внимательностью следя за ее движениями.
– Оладушки, – ответила Валентина.
– У-у-у! Оладушки я бы и без нагулки!..
– Иди, иди! Все равно еще ничего нету…
Он вышел в маленький двор, где помещались только несколько виноградных шпалер, четыре яблони да огородик как у дядюшки Порея.
– А! Проснулся! – сказал отец. – Давай, полезай!
Плетнев замер на мгновение, рассматривая его худую фигуру в старых спортивных штанах с вытянутыми коленками и белой рубашке, смуглое лицо с глубокими морщинами на щеках… Сердце сжалось – отец сильно сдал за последнее время.
– Да запросто! – ответил Плетнев и взял у него ножовку.
Отец стоял внизу, задрав голову, контролировал его действия и указывал фронт работ. Судя по недовольному тону, из него получился бы отличный полковник. А то и генерал.
– Ближе, ближе к стволу бери… Так что пока на договоре меня оставили… Уж не знаю, надолго ли. И на том спасибо. Пенсия семьдесят пять рублей, а тут я все-таки сто двадцать получаю…
– То есть в сумме сто девяносто пять? – уточнил Плетнев. – Неплохо!
– Почему сто девяносто пять? – не понял он. – Ты чего, Шурка! Если работаешь, пенсия не идет. Тут уж выбирай: или
– Это кто такие?
– Это если, скажем, с партийной работы на пенсию вышел… или там из министерства. Начальники, в общем.
– Вон чего! – сказал Плетнев, переставая пилить и удивленно глядя на отца. – А тебе, значит, нельзя?
– А ты думал!.. Еще, считай, повезло, что на договор взяли… Вон, Степан-то. Шестьдесят стукнуло – и никаких разговоров. До свидания. Куда ему – в дворники? В дворники не хочет. Вот и ходит неприкаянный. Хоть, говорит, лобзиком рамочки выпиливай…
Очередная ветка с шорохом полетела на землю.
– Эту тоже давай чикни, – щурясь и закрывая ладонью глаза от солнца, сказал отец. – Вот эту, да!.. Мне-то лобзик не понадобится. У меня вон дел невпроворот. – Он кивнул себе за спину, на участок. – С подвалом никак не разберусь. Кусты старые выкорчевать. Забор переставить. Тут только тронь – до смерти не расплетешься!..
И махнул рукой.
Плетнев перебрался со стремянки на ствол дерева. Постучал полотном пилы по ветке.
– Эту убирать?
– Эту-то?.. Вроде никчемушная. Убирай.
Он снова принялся ширкать ножовкой.
– А вот мясо ты привез, – как бы невзначай сказал отец, глядя куда-то в сторону. – Это у вас заказы, что ли?
– Заказы, батя, – кивнул Плетнев.
– В военкомате? – уточнил отец.
Те три промороженных и завернутых в газеты оковалка, что Плетнев привез из Москвы, не имели отношения ни к каким заказам и ни к каким военкоматам. Их Зубов достал у своего знакомого рубщика. Громыхало Зубов вообще умеет отношения налаживать… вот и рубщик у него, например, свой. На прилавке одни кости с желтым салом… а Зубов спускается в подвал – а там отборные окорока, филеи и вырезки. Чуть дороже, конечно. Но ненамного. Он и чай хороший приспособился где-то добывать. Умеет… Но как-то не хотелось все это отцу растолковывать.
– Ну да, – вздохнул Плетнев, ширкая пилой. – В военкомате.
Отец молчал, пока отпиленная ветка не упала. Потом вздохнул.
– Богатые заказы, ничего не скажешь. Подкармливают, значит, вашего брата… Ну ничего, говорят, к Олимпиаде в Москву что-нибудь подкинут.
– Говорят, – согласился Плетнев.
– Подкинут, – твердо повторил отец. – Нельзя же лицом в грязь ударить!..
Ветка упала.
– Верхнюю тоже убирай. – Отец молча следил, как он пилит; потом спросил недовольно: – Что ж, так и будешь на писарской должности всю жизнь?
– Почему на писарской?
– А на какой же? Бумажки-то перебирать.
– Ну, пап, – примирительно сказал Плетнев. – Военкомат – он и есть военкомат. Тоже ведь нужная работа. Армия большая.
Он отмахнулся:
– Не знаю… Что за офицерство такое – писарем на побегушках! Говорил я тебе – иди в авиационное! Летал бы сейчас, человеком был!..
Плетнев молча допилил ветку. Постучал по соседней.
– Эту пилить?
Отец присмотрелся.
– Оставь… Вон до той дотянешься?
Плетнев полез выше.