Победителю достанется все
Шрифт:
Лежа на спине, Фогтман смотрел в потолок, изучая остатки орнамента, — над окном белая лепнина слегка пожелтела. В тарелке дешевого коричневатого плафона из прессованного стекла, свисавшей из венчика гипсовых листьев посреди потолка, чернели грязные комочки — видимо, засохшие прошлогодние мухи. Этажом выше кто-то пустил воду в ванну. Далекий звук плещущей воды нагонял сон, и Фогтман сразу ощутил усталость: ночь за рулем не прошла бесследно. Невольно он закрыл глаза, отдаваясь безоблачному парению, мягкой, укачивающей дреме. Шум воды, заполняя все вокруг, перерастал в ритмичный, низкий гул. В гаснущих глубинах сознания шевельнулась мысль, что спать нельзя, что надо поставить будильник, потом навалилась вязкая чернота. Но вскоре он проснулся. Шум наверху утих. Теперь он чувствовал себя иначе, каким-то подавленным, разбитым, и с острой жалостью к себе, понимая всю несбыточность этого желания, мечтал о помощи и толковом совете.
Так как же быть? Он все еще склонялся
Придется увольнять людей, выпрашивать в банке новые кредиты, а значит, отдать себя на милость Патберга, владельца всей семейной недвижимости, под которую эти кредиты только и можно получить.
Чем больше он думал, тем яснее понимал: путь к отступлению практически отрезан. Его загнали в нору, и нора, очевидно, сужается. Назад пути нет, остается одно — пробиваться вперед, к другому, дальнему выходу, а уж там, наверху, он сам будет диктовать другим свои условия. Но он не знал, далеко или близко этот выход, ибо впереди были темнота и неизвестность.
Тяжело приподнявшись, он сел, потом выудил из-под кровати свою обувь, дорогие ортопедические ботинки, удобные, но, к сожалению, весьма неуклюжие на вид. Он вообще не любил ботинки на шнурках, но элегантные туфли-мокасины ему носить нельзя. Он нагнулся завязать шнурки и тут снова вспомнил, что хотел позвонить сестрам-двойняшкам, Катрин и Дорис, двум — как же они себя называли? — «самостоятельным незамужним женщинам», тем более что живут они здесь же, в Швабинге, в одном из дорогих многоквартирных домов под названием «Лисья нора». Лотар, познакомивший его с ними, впервые встретил их на конгрессе юрисконсультов по налогообложению, где обе работали переводчицами, видимо, как считал Лотар, с целью подцепить богатых кавалеров. Обе являли собой тип элегантной светской дамы. С такой где угодно не стыдно показаться. Но хотя обе были чрезвычайно эффектны, помнил он их крайне смутно и с трудом отличал одну от другой. Обе стройные, со вкусом одеты, благоухали дорогими духами, обе пепельные блондинки с роскошными прическами, которые они друг другу укладывали. Обе проучились несколько семестров в художественной академии, но бросили, не из-за того, как они объяснили, что разочаровались в искусстве, а из-за «патлатых джинсовых пролетариев», которые все там заполонили и алюминиевыми ложками хлебали в столовке жуткую бурду, столь же неудобоваримую, как и каша в их мозгах. Как они уверяли, их там форменным образом травили, точно евреев или негров. Это была самая настоящая расовая ненависть, агрессивная и неприкрытая, и ни один из молодых людей, ни один из этих трусов не взял их под защиту. Их беда в том, что они — райские птицы, женщины, рожденные для роскоши, знающие толк в красоте. В наши дни такого не прощают.
Эту историю они рассказали ему во всех подробностях, когда он в первый раз пригласил их в ресторан. Они наперебой развлекали его беседой, и, слушая их, он вполне допускал, что они способны вызвать ненависть и даже стремятся к этому. Всей своей повадкой они показывали, что хотят выделиться. Пусть каждый видит: они не чета всем прочим. Их уверенные манеры, самовлюбленный тон, светский лоск поначалу запутали и его. Он казался себе увальнем, не умеющим элегантно распорядиться картой вин и меню, сбить спесь с надменно-безупречного метрдотеля, а главное, легко поддержать беседу. Он вспомнил их аффектированную речь, преувеличенную выразительность интонаций, театральные, почти истерические голоса, наигранную живость, с какой они перебивали друг друга, смеялись, изображали наивное изумление или иронию, снова и снова ошарашивая его наскоками безудержного флирта. Под этим натиском он сперва растерялся и даже сник. Но понемногу пришел в себя, стал находить их болтовню забавной и понял, что все это просто спектакль, в котором ему отведена роль статиста. Это была инсценировка беседы в исполнении слаженного дуэта, где за непринужденностью импровизации нетрудно было угадать отрепетированную заученность множества аналогичных сценок, разыгранных для других мужчин.
Он только одного не мог понять: как пойдут события дальше? С кем они спят и на каких условиях? Как бы выяснить, чем с ними расплачиваться — деньгами ила подарками? А может, они занимаются этим просто так, ради собственного удовольствия, из спортивного интереса? Или в надежде подцепить богатого, пожилого мужа, который заменит утраченного отца?
В тот вечер, уже на обратном пути в такси, Катрин, ничуть не смущаясь водителя, который все мог видеть в зеркале, проявила неожиданную отзывчивость и даже пылкость. Она довела его до исступления, но дальше порога не пустила, отделавшись прощальным поцелуем. Возможно, ему следовало отвезти ее к себе в гостиницу, но она ни словом на это не намекнула. Потом в фирму от нее пришли два письма, исчерканные крупным, броским, порывистым почерком, и он несколько раз ей звонил. И в письмах и по телефону речь то и дело заходила об упущенной возможности переспать. Хотя упоминала она об этом только иносказательно, намеками, казалось, ни о чем другом она просто не в состоянии думать. Она говорила, что его следует опасаться, она чувствует, какой он развратник, и уж если окажется в его власти, пощады ей не будет. Здесь, в кабинете, этот соблазнительный и зазывный женский голос звучал в ушах совсем уж непривычно, и у него снова возникло ощущение, что все это инсценировка. Однако сквозь театральный шепот ему послышались тихие, едва различимые нотки подлинных затаенных желаний. Как бы там ни было, она стремилась пошатнуть его предубежденность и раздразнила в нем любопытство.
Потом ему дважды пришлось на несколько дней уехать, и связь оборвалась. Она больше не звонила, не писала, и он, закрутившись в сутолоке дел, вспоминал о ней все реже. В конце концов, для него это всего лишь интересное знакомство, приятное, даже волнующее, но не более того. Может, они еще увидятся, может, нет. Не так уж это важно.
Ее звонок застиг его врасплох, и уж совсем он опешил, когда выяснилось, что звонит не она, а Дорис, которая, приняв эстафету, подхватила флирт сестры до того уверенно и похоже, что он каждую минуту сомневался, уж не Катрин ли это, решившая его разыграть, и, опасаясь подвоха, отвечал осторожно и уклончиво. Но это была Дорис. И его сдержанность ничуть не поколебала ее решимости. На следующей неделе она будет в Кёльне вместе с мюнхенским антикваром, новой сотрудницей которого она и отрекомендовалась. Им обязательно надо увидеться. Они договорились вместе пообедать, и с первой минуты их свидания она принялась его обольщать, сразу поцеловала в губы и взяла под руку.
— Мы с Катрин всегда влюбляемся в одного мужчину, — без обиняков объяснила она. — О, Катрин просто без ума от тебя. Просила передать тебе самый нежный привет. Так и сказала: обязательно, непременно его навести, когда там будешь.
Она рассказала о своей новой работе. Вместе с антикваром, богатым пожилым господином, они осматривают западногерманские художественные музеи. Судя по всему, она была не столько сотрудницей, сколько нежной спутницей этого старичка, ибо соблюдала такую конспирацию, будто собирается изменить мужу. Антиквар, поехавшим в Леверкузен в гости к приятелю, ни в коем случае не должен знать, что она встречалась с другим мужчиной. По ее словам, он «ревнив, как дикарь», хотя в остальном человек в высшей степени интеллигентный. Вообще ревность — глупый, отвратительный атавизм, который нельзя оставлять безнаказанным, — не правда ли? Конечно, с готовностью согласился он и, улыбаясь, потянулся через стол к ее руке.
Но и на этот раз дело кончилось нечем. Ей нужно было спешить в гостиницу. Только в подземном гараже у собора, где они сели в его машину, она на несколько минут скользнула в его объятия, в точности как в прошлый раз ее сестра, распалила его страстными поцелуями и смелыми ласками, задыхаясь, шептала, что он обязательно должен ее похитить, но, когда он стал чрезмерно пылок, проявила твердость, опасаясь, как бы их встреча не оставила следов на ее лице и шее, что вызовет неминуемый гнев антиквара. В конце концов он почтя грубо отстранился от нее, она тут же выпрямилась на сиденье и раскрыла пудреницу с зеркальцем, дабы удостовериться, все ли в порядке. Закурив сигарету, он наблюдал, с какой самозабвенной, истовой сосредоточенностью она исследует чуть ли не каждый миллиметр своей кожи, вертя головой в разные стороны, пудрится, специальной щеточкой подкрашивает ресницы и брови, как растягивает губы, обводя их коричнево-красным контурным карандашом, потом, чуть выпятив, наносит слой вишневой помады, а после, поджав их, точно два валика, размазывает этот слой, чтобы он лег ровно. Снова повертев головой, окинув себя взыскательным взором, она завинтила тюбик, и в тот миг, когда щелкнул замок ее сумочки, Фогтман понял: с этой секунды она для него неприкосновенна. Он довез ее до гостиницы, где она на прощание одарила его легким, как дыхание, поцелуем, скорее даже едва ощутимым кремовым прикосновением губ к его щеке, после чего, уверенная и воздушная, выпорхнула к подъезду. Швейцар распахнул перед нею дверь. Еще раз помахав ему рукой, она исчезла.