Победителю достанется все

Веллерсхоф Дитер

На правильном ли он пути? Может, заразился чрезмерным оптимизмом подчиненных? Не слишком ли доверился благополучным отчетам руководителей филиалов, не пошел ли на поводу у собственных желаний? Может, стоит еще раз все тщательно взвесить?

Дождь усилился, настырный и злой, он лил и лил из черной бахромы низких, насупленных туч. Здесь, в Зальцбурге, так и говорят: «проливень». Этот, похоже, из самых худших. Все стекла запотели, он включил подогрев. Щетки дворников широкими взмахами разрывали водную пелену на ветровом стекле и, казалось, тут же задергивали ее снова. Видимость становилась все хуже, словно он угодил в серый суп, в котором плавают размытые красные звездочки габаритных огней и бледные, разваренные макаронины прожекторов встречных машин. Справа и слева от шоссе холмистая местность ползла мимо островками хуторов, перелесков, кустарников. Вот промелькнула деревенька, сиротливые домики сгрудились вокруг церквушки, луковица купола на взгорке. Особый, свой мир, безлюдный и смутный, как сновидение, был — и нет.

Он обогнал два медленно тащившихся грузовика и перестроился в правый ряд. Как уверенно вписалась машина в поворот даже на мокром покрытии, как мягко съедает неровности дороги, как приемисто набирает ход! Это, конечно, большая удача, что он сумел получить тестовую

модель. Во-первых, не пришлось ждать доставки, а с «мерседесами» это обычно долгая история, во-вторых, не нужно мучиться с обкаткой. Главное, чтоб удача была — и большая и по мелочам.

Дождь не унимался, и он решил, что в Розенхайм не поедет. Точка, конечно, важная, но туда и из Мюнхена при случае можно наведаться. Светящиеся зеленые цифры кварцевых часов на панели приборов перескочили с 13.03 на 13.04, и он вдруг понял, что проголодался. В багажничке, где он обычно держал про запас печенье или плитку шоколада, ничего, кроме сигарет, не нашлось. Он закурил. Мимо проползло озеро Кимзе, серая, мглистая гладь, терявшаяся вдали, потом, грозя затопить дорогу и лишь в последнюю секунду поднырнув под нее, промелькнул бурный горный поток, обрушивающийся с Альп. В голове монотонно застучал детский стишок: «Иллер, Лех, Изар, Инн — все к Дунаю как один». И ему сразу вспомнилось далекое детство, еще до войны, солнечное воскресное утро. Отец и мать еще живы. Он идет между ними. Они держат его за руки и время от времени приподнимают над землей. Откуда-то доносится музыка — шарманка? И он слышит свой тоненький, счастливый детский голосок, распевающий: «Иллер, Лех, Изар, Инн...» Отец похвалил его за то, что он так хорошо выучил стишок, хотя еще не ходит в школу. А он снова и снова напевает песенку, даже не подозревая, что речь в ней идет о реках. В их названиях ему чудятся какие-то таинственные существа, быть может, братья и сестры, которые делают что-то одно, что-то очень правильное. И оттого, что он знает эти слова наизусть, может повторять их снова и снова, он испытывает необъяснимую и счастливую уверенность, отголоски которой вдруг ощутил в себе и сейчас.

Неужто это и вправду было с ним? Он ведь почти не помнит своего детства. То время давно стерлось из памяти, вытравилось, словно пустые бредни. И с тех пор ему кажется, будто у него вовсе не было прошлого.

Он смотрел на дорогу, которая снова плавно шла в гору. Дождь лил уже стеной. Вода сплошным потоком покрыла серый бетон шоссе, мощные протекторы грузовиков рассекали ее фонтанами брызг. Казалось, будто едет целая колонна поливальных машин. Когда он обгонял их, вода с силой хлестала по боковому и лобовому стеклу, закладывая уши дробным, шипящим гулом. С пронзительным писком в эфир вышла радиостанция службы движения. В районе Хофольдингского леса в результате тяжелой аварии образовалась пробка километров в шесть длиной. Водителям, следующим в этом направлении из Мюнхена, советовали воспользоваться для объезда автострадой Б-13 через Зауэрлах до Хольцкирхена. Слава богу, это в другую сторону. Может, еще удастся проскочить. На шоссе по крайней мере стало посвободнее, многие грузовики теперь стояли на площадках отдыха. Водители пережидали непогоду, которая, судя по всему, разрасталась до масштабов бедствия. Он по-прежнему шел в крайнем левом ряду и, почти не снижая скорости, обгонял одну машину за другой. Разгул стихий его будоражит, есть в них что-то величественное. Стихии бросают вызов, но и сулят нечто неведомое. В награду тому, кто выстоит, проявит смекалку, волю, умение, стойкость.

Он почувствовал, как азартно, словно перед прыжком, напряглось и подобралось все тело. Включил противотуманные фары, чтобы пробить дымящуюся, мглистую серую кашу за окном. Мечущиеся дворники отчаянно пытались побороть тяжелую, упругую завесу дождя, барабанившего по стеклу. Он старался не упустить из виду пунктирную линию разметки, смутными прочерками мелькавшую где-то возле правого колеса. Редкие, еле ползущие машины в облаках брызг и водяной пыли, казалось, медленно наплывают на него, когда он их обгонял. Иногда он видел только черную полоску гудрона между плитами бетонки, словно тоненькую путеводную нить, протянутую в струистом месиве дождя, потом, слева, неожиданно близко, хотя и размыто, сплошную белую линию осевой — как слабый сигнал тревоги, поднявшийся из неведомых темных глубин. Плавным поворотом руля он выравнивал машину ближе к середине полосы. В снопах фар дождь отсвечивал белизной, будто обнажал бессмысленную ярость своего нескончаемого, неостановимого падения, и это убаюкивало, нагоняло сон. Но нет, он не заснет. Порывы ветра швыряли на него все новые шквалы воды, теперь уже не всегда можно было разобрать, идет ли дорога в гору или катится под уклон, он распознавал это лишь по поведению машины, которая то плотнее прижималась к земле, то будто зависала в воздухе. Он и машина как бы слились в едином порыве, они понимали друг друга с полуслова, они были заодно и знали, что справятся. Он ласково погладил массивное колесо руля, такое надежное и теплое в его руках, краем глаза проводив очередную машину, оставленную позади и мгновенно утонувшую в шлейфе брызг. Служба движения сообщала о новых и новых авариях во всех концах страны, как будто страна еще существует, как будто она не растворилась в сплошных клубах белесого тумана, не захлебнулась в потоках воды, низвергающейся из небесных хлябей, как будто не остался от нее один мираж, смутно обозначенный полосками дорог да географическими названиями на указателях. Под мостом, тесно прижавшись друг к другу возле своих мотоциклов, укрылись от дождя двое мотоциклистов, двое окруженцев в тисках неукротимых водных толщ. Сумрачный и мглистый, навстречу надвигался Хофольдингский лес, черная, необозримая масса, вплотную подступившая к дороге с обеих сторон, сплошное море темно-зеленой хвои, прорезанное линейками просек, плотно закупоренных сейчас валиками тумана. И тут, далеко впереди, во всполохе молний он увидел аварию. Огромный рефрижератор лежал на боку поперек дороги, перегородив движение, видимо в обе стороны. Рядом тревожно вспыхивали желтые огни техпомощи, синие мигалки полиции и «скорой», виднелись обломки машин, смутные очертания людей, столпившихся за кустарником разделительного заграждения, а дальше — мерцающий подфарниками хвост автомобилей. По его стороне движение открыто, впереди почти никого, зато на встречной полосе, переливаясь в завесе дождя нескончаемой вереницей огней, волнами изгибаясь на подъемах и спусках, тянулась и тянулась пробка вставших и подъезжающих машин.

Он ехал правильно, его путь был свободен. Его не остановят. «Иллер, Лех, Изар, Инн — все к Дунаю как один», — напевал

он. А чем же иным, как не видением бескрайней, неведомой жизни представлялось ему в детстве слово «Дунай», и разве не к этой жизни стремился он всеми усилиями и помыслами, сквозь невзгоды и разочарования. Жизнь. Она отпущена каждому, пусть и разным сроком. Но он имеет в виду совсем не это. Он имеет в виду нечто совсем иное, необъятное, некий бесконечный мир, в который ты врываешься яркой, ослепительной вспышкой. Не по этой ли вспышке тосковала его мать, не ее ли искала в дешевых романах, которые читала запоем, когда заболела, не к этой ли вспышке стремился отец, уходя на войну, где пропал без вести? Быть может, оба они передали ему частицу своей тоски и своих грез? Почему же в других людях нет ни искры этого огня? Почему большинство только коптят небо тусклыми свечками своих жизней да еще зорко следят, чтобы свеча соседа не горела ярче, почему вокруг одни ханжи, обыватели, завистники, которых надо опасаться, пока не пробьешься наверх, откуда на них можно просто плюнуть? Ибо когда ты наверху — они сразу становятся как шелковые. Перед успехом они мгновенно пасуют. Но ничего, он уже почти у цели. Осталось чуть-чуть. Его мечта уже приняла зримые очертания. У нее даже есть имя. Это огромный, ослепительный город Мюнхен, где он уже месяц возглавляет собственную процветающую фирму. Он все еще не мог в это поверить и иногда, когда знал, что за ним не наблюдают, от восторга пристукивал себя по лбу. Или крепко-накрепко сжимал кулак, словно боясь упустить свое счастье. Неужто это все правда?! Он и надеяться не смел, что все преграды устранятся с его пути так легко и просто. Мечта, за которой он столько гонялся, теперь сама накрыла его своей капризной волной.

Через четверть часа он будет в городе. Небо впереди заметно посветлело. Видимо, он проскочил фронт циклона — дождь начал утихать. Внутреннее напряжение отпустило, он понял это потому, что непроизвольно сбросил скорость. Ведь он мчался, как на ралли. Теперь он еще успеет часа два поработать в кабинете. Пленки тем временем застенографируют, так что к завтрашнему совещанию все будет готово. А сегодня он проведет вечер с Катрин, они вчера договорились, когда он позвонил ей вечером из гостиницы. Пойдут поужинать в «Рим» или к Бётнеру на Театинерштрассе, там приятно посидеть, и обслуживают превосходно. Дорис опять укатила со своим антикваром. Мотаются где-то во Франции, ищут редкий товар. Так что, если будет охота, можно у Катрин заночевать. И кстати, отнюдь не на птичьих правах, с тех пор как он выплатил ей трехмесячную квартирную плату и еще кое-что для нее сделал. Это у них само собой получилось, просто в один прекрасный день она без околичностей ему объяснила, что уже давно живет подачками Дорис от щедрот антиквара.

— Я могу, конечно, опять обратиться в агентство переводчиц, — сказала она. — Но ведь ты сам знаешь, что это такое: та же проституция, только поприличней.

На следующий день он послал ей чек, три квартирных платы, да еще округлил сумму сотни на три. Наутро она позвонила ему на службу.

— Привет. Тут что-то по почте пришло. Это мне?

— Конечно, — ответил он.

— Ужасно мило с твоей стороны. Я тебя целую.

Поцелуи он взыскал в тот же вечер, но о деньгах она больше не заговаривала.

Так брать или не брать завтра с собой Катрин в отель «Вальдмюллер», несмотря на то что Оттер был у них в гостях и знаком с Элизабет? Это был тоскливый, ужасный вечер. Ужин Элизабет приготовила без души, держалась натянуто и подчеркнуто скучно. Оттер ей явно не понравился. Но по сути все ее недовольство относилось к нему, потому что он привел этого человека к ним в дом, затевал с ним какие-то дела, зачем-то хотел показать ему фабрику, и виллу, и парк. Она стала болезненно чувствительной и, видимо, недоверчивой, хотя виду не подавала, предоставив ему полную свободу решений. Но был в ее поведении какой-то скрытый и яростный протест, ненависть к себе и острая неприязнь к нему. После кофе она почти демонстративно удалилась, показывая, что ничего не желает знать о делах, которые они с Оттером намерены обсудить. И Оттер не мог этого не почувствовать.

Да, он непременно появится завтра в «Вальдмюллере» вместе с Катрин, хотя бы ради того, чтобы ошеломить Оттера. Тот сразу изменит свое мнение о нем, и уж конечно в лучшую сторону. Если так посмотреть, Катрин ему очень даже пригодится. Да нет, это он просто себе внушает, чтобы оправдать деньги, которые на нее тратит. В этом году придется выписать ей еще один чек, а к рождеству сделать дорогой подарок. Но что для него эти несколько тысяч — сущая ерунда в сравнении хотя бы с теми семьюдесятью, которые он дал Урбану в качестве отступного, чтобы тот освободил пост управляющего? Ох уж этот Урбан, его осклабленная улыбка не идет у него из головы, то и дело напоминая, что есть во всей этой истории какая-то загадка, которую ему непременно надо разгадать. Чего ради Урбан помог ему прибрать фирму к рукам? Неужто не понимал, что сам себя гробит? Или считал, что дело его все равно пропащее, раз Хохстраат выпотрошил фирму до гроша? А может, он ненавидит Хохстраата? Да нет, глупое предположение, ведь оно никак не объясняет последующих поступков Урбана. Слишком он был обязан Урбану, чтобы тут же от него избавиться, — но Урбан сам подал эту мысль, попросив отступного. Он-то скорее рассчитывал на долгосрочную выплату, однако Урбан уже через несколько дней после их первого, осторожного, прощупывающего разговора напрямик заявил, что ему на выгодных условиях предложили поучаствовать в одном горячем дельце, а потому он предпочел бы скорое и полюбовное финансовое соглашение. Однако запросы у него оказались куда выше среднего. Он потребовал сто тысяч, при этом более чем прозрачно намекнув, что речь, конечно же, идет не о юридически обоснованной компенсации, а просто о его доле добычи. Потом тридцать тысяч все же уступил. И тут же исчез, как зловонное облако. Никто в фирме о нем не жалел, ни одна душа. Убрался — и слава богу, подумал он и в тот же день созвал к себе в кабинет всех заведующих и взял бразды правления в свои руки.

Фирма являла собой большой и вполне современный лайнер, но — увы! — с множеством пробоин, которые надо было срочно латать. Он купил ее за 870 тысяч, кроме того, на сегодняшний день обеспечил товарами со своих фабрик ровным счетом на 435 тысяч. Плюс 70 тысяч Урбану. Все это и еще кое-какие расходы обеспечивалось наследством Элизабет. Но большую их часть пришлось финансировать банковскими кредитами. А денег по-прежнему не хватало! Нужно было платить жалованье служащим, рассчитываться с поставщиками, сделать кое-какие небольшие инвестиции, а обращаться в банки он больше не хочет, дабы не возбуждать подозрений, что он испытывает финансовые трудности, что он на мели. Новые партнеры наверняка уже наводят о нем справки, и он должен производить солидное, выгодное впечатление.