Победителю достанется все
Шрифт:
— А, так вы тот студент?
— В настоящее время я просто подсобный рабочий.
Незнакомец задумался.
— Понимаю, — произнес он наконец. — Студенческий приработок. Но все равно здесь нельзя сидеть.
С этими словами он и удалился. Только потом Фогтман узнал, что это был сам Герман Патберг, хозяин фабрики.
Он часто разглядывал маленькую черно белую фотографию, которую всегда носил с собой. На снимке была Йованка; в купальнике, спиной к морю, она стояла на берегу какой-то южной бухты, оглядываясь на ленивую волну прибоя, пенный гребешок которой вот-вот лизнет ей щиколотки. Снимок был сделан примерно за год до ее бегства из родных мест, и поскольку он никогда не бывал с ней на море да и из Фрайбурга они выбирались лишь в недалекие прогулки, он часто обманывал ее и себя заведомо несбыточной мечтой, что вот и они однажды отправятся куда-нибудь в далекие края.
Он помнил этот снимок до мельчайших подробностей,
По выходным он целыми днями сидел дома один, пробовал заниматься и всякий раз, устав от этих бесплодных попыток, ретировался на кровать. Прямо над собой, в хромированной чаше светильника на потолке, он видел искаженное отражение всей комнаты. Она как бы превращалась во внутренность шара с вогнутыми лепестками стен, готовыми, казалось, вот-вот разомкнуться. В переливчатых и смутных очертаниях шара ему подчас мерещились другие стены, те, которые он так и не смог вытравить из памяти до конца. Голые, холодные стены просторной комнаты, почти зала, с шестью плоскими металлическими койками и шестью узкими шкафчиками, выкрашенными темно-зеленой краской. Длинные, узкие коридоры, освещенные тусклым светом единственного окна в дальнем конце. Черный кафель умывальных комнат со слепыми зеркалами, протяжка труб с шеренгой кранов над длинным желобом, по которому текла мыльная вода. За стеной, в коридорах, крики, топот, хлопанье дверей. Он отвернул кран — труба загудела и затряслась, — он поспешно его закрутил. Кто-то ударил его по плечу мокрым полотенцем. Полотенце скручено жгутом — тяжелое, как канат. «Живо, Фогтман, пошевеливайся!» А он искал свою зубную щетку и мыльницу — кто-то их спрягал.
Тетя привела его сюда за руку, и он никак не осмеливался высвободить руку из ее цепкой ладони, шагая сквозь строй любопытных взглядов в кабинет директора интерната. Он знал, что выглядит смешно, что над ним потом будут смеяться, и ничего не мог поделать. Целый год он ходил в тесных, не по размеру, башмаках, пока у него не скрючились пальцы и он не начал припрыгивать на каждом шагу. Он стыдился своей ковыляющей походки и молча терпел боль. Но попросить новые ботинки не отважился. Ведь была война. Мать умерла, отец пропал без вести, а это означало, что помощи ждать не от кого. Он был сам по себе. Никому не нужный ошметок. Тетка сбагрила его сюда и ясно дала понять, что и за это он должен век ее благодарить. Видимо, он источал запах неприкаянности, как и особый запах страха, который возбуждал остальных. Он заранее был во всем виноват, они заранее были правы. За обедом вилки соседей по-хозяйски тянулись в его тарелку. Первое, чему он научился, — глотать не жуя, чтобы худо-бедно насытиться.
Но он поклялся выдержать. Зачем — он и сам не знал. Просто у него не было возможности отсюда выбраться.
Чувство пустоты — среди бодрого гвалта в столовой, при виде отпечатанной на машинке таблички с его фамилией на дверце шкафчика, при раздаче писем, когда его имя неизменно пропускали, и особенно ночью, когда он, разбуженный очередным кошмаром, тихо лежал в просторной комнате-зале с шестью койками, на которых, незримые в темноте, спали его преследователи.
Они застигли его, когда он брал печенье из чужого шкафчика. «Фогтман, скотина!» — услышал он вдруг. Он обернулся — они
С тех пор как он поселился в квартире Райхенбаха и целый день торчал на контрольном пункте между двумя автоматами, он почти не разговаривал. Сперва он не отдавал себе в этом отчета, испытывая разве что приятное чувство безмятежности, покоя и защищенности, когда возвращался домой с работы. Здесь-то все можно было делать вполсилы, и думать гоже.
Однако со временем он стал замечать, что немота сбивает его с толку, он перестает ощущать себя самим собой. Да и мир вокруг как-то поблек, сделался почти незримым.
Однажды он выбежал из дому в полночь и долго петлял по закоулкам, пока вдруг не наткнулся на фабрику Патберга. Ночью здесь никто не работал, и если не считать тусклой лампочки над въездными воротами, фабрика за высокой стеной была погружена в полную тьму. Он смог разглядеть лишь длинные черные прямоугольники цехов, мрачные выступы старых зданий и приземистую фабричную трубу, из которой в этот час к ночному небу не поднималось ни дымка. Он непроизвольно остановился посреди улицы и с каждой минутой словно все больше прирастал к мостовой. Казалось, стена во всей своей мрачной каменной неприступности воздвигнута специально против него и именно на него ощерились зубья стеклянных осколков, вмурованных поверх в ее кирпичную кладку. Что тебе здесь надо? Проваливай! Он медлил. На миг им овладела неприятная расслабленность. Но он стряхнул с себя оцепенение и пошел дальше.
Впереди, в одном из складских дворов, залаяла собака. Это был низкий, рыкающий лай большого и сильного зверя, который одичав от беспривязной ночной свободы, метался по двору, сотрясая ударами своего тяжелого тела стальные двери и ограду. На соседнем участке отозвался второй пес, у этого голос был повыше и с хрипотцой, он лаял заливисто и азартно, но сбивчиво. Когда Фогтман подошел ближе, из щели под воротами высунулась оскаленная морда. Белые зубы с клацаньем хватали воздух. Фогтман хотел было запустить камнем в металлическую створку ворот — грохот наверняка отпугнет собаку. Но камня под рукой не оказалось, К тому же собаки были ни при чем — в их лае на него изливалась совсем иная ярость. Ярость тех, кого никаким камнем не достанешь. И пока их ярость лаяла на него собачьими глотками, сами они спали в покое и безопасности. Они были незримы.
Ему стало легче, когда он миновал склады; территория фабрики по другую сторону улицы тоже кончилась. Стена, правда, тянулась дальше, но уже без щетины стеклянных осколков наверху, и за ней мирно шелестели деревья патберговского парка. Еще через полсотни метров стена повернула, а вдоль нее от дороги побежала узкая, поросшая травой тропинка. Сама дорога терялась в овощных полях — темно-серой, клочковатой, рыхло-бесформенной массе, над которой парк с его старыми деревьями вырастал внезапно, как некий фантастический остров. Могучие кроны кустисто чернели в темноте и, казалось, прятали ночь под своими густыми листьями, будто там, в сплетении ветвей, и возникает темнота, с легким шелестом растекаясь по широким ночным просторам, а когда порыв ветра тревожил эти кроны, Фогтману чудилось, будто вместе с волной воздуха и свежим запахом листвы он вдыхает тьму. Неожиданно в просвете между деревьями, в перекрещениях тонких ветвей он увидел верхний этаж виллы, что стояла на отшибе, в глубине парка. Так вот, значит, где они живут. И там они сейчас спят. Наверное, окна спален открыты — чтобы лучше спалось под шелест листвы.
Ухватившись обеими руками за край стены, он нащупал мыском ботинка выемку в кирпичной кладке и подтянулся. Удерживаясь на весу, Фогтман отыскал глазами дом. Спокойный и величавый, он возвышался в призрачной тишине. Цепочку окон верхнего этажа сбоку закрывала древесная крона. Внизу, на уровне террасы, темно поблескивали окна зимнего сада. Дом казался недосягаемым. И неприступным, хотя там, внутри, шла своя жизнь. А он, соглядатай, висел здесь, удерживаясь из последних сил. Как же тут все по-свойски, пронеслось у него в голове. На поляне перед домом, на краю серого в ночном свете газона стояло несколько буксовых пальм в кадках, словно их тут просто забыли. От напряжения у него уже мутилось в глазах, но он хотел продержаться еще чуть-чуть, хотел еще разок взглянуть на все это. Нога соскользнула из выемки. Он спрыгнул.