Победителю достанется все
Шрифт:
— Да, могу, — твердо ответил Фогтман.
— Просто многие путают, — пояснил Патберг, словно извиняясь. Потом вдруг очнулся, вспомнив, кто здесь шеф и кто сидит в директорском кресле, и начал задавать вопросы: где Фогтман учится, на каком курсе, как оказался в их краях и где живет? Под конец поинтересовался, нравятся ли ему работа.
— Нет, — ответил Фогтман. — Я чувствую себя не на своем месте.
Хитрая, заговорщицкая улыбка снова промелькнула на лице Патберга.
— Я тоже чувствую себя не на месте. Это нормально. — С этими словами он встал и подал Фогтману руку. — Рад был познакомиться с вами. — И только у дверей, почти шепотом, добавил: — Посмотрим, может,
Три дня спустя, когда Фогтман уже твердо решил, что о нем забыли, его перевели на новое место. Заболел личный шофер хозяина, ему прописали длительное лечение, и Патберг нанял шофером его, Фогтмана. Он любил водить машину, уже не раз подрабатывал шофером такси. Но это была совсем другая работа: прежде всего он стал для Патберга внимательным слушателем. Всякий раз, когда они отправлялись в дальние поездки на переговоры с оптовиками, Патберг, кичась своей житейской умудренностью, пускался в нескончаемые рассказы и рассуждения о своем знании делового мира, о прошлых и нынешних временах, а еще об охоте, которая была его единственной и всепоглощающей страстью. Слушая его, Фогтман терялся к догадках: с одной стороны, Патберг вроде бы устраивал эти спектакли, в которых сам неизменно выступал в главной роли, специально для него, с другой же — он как бы и не замечал его присутствия, ибо ему требовались от слушателя только односложные ответы, чтобы и дальше в одиночку упиваться собственной болтовней.
Ему разрешалось ездить и одному: с мелкими поручениями в город или к клиентам. А так как поездки эти, судя по всему, никем не контролировались, он часто выкраивал время, чтобы выпить по пути чашечку кофе. Это были минуты счастливых грез и полной гармонии с миром и собой. Садясь потом за баранку, он слышал в сытом урчании мотора подтверждение собственной правоты, и ему хотелось ехать все дальше и дальше, подчиняясь игре случая или собственной прихоти, чтобы оказаться не только в другом месте, но и в другом, лучшем времени, которое, он знал, ждет его и которое он никак не мог вообразить во всей отчетливости.
Вернувшись после одной из таких поездок, он и познакомился в конторе с Элизабет Патберг: та только что вышла из кабинета отца.
Ничто в ней его не привлекло, одного мельком брошенного снисходительного взгляда оказалось достаточно, чтобы убедиться: она совсем не в его вкусе. Он посчитал ее несколько странной: высокая, с длинными руками и ногами, худощавая, почти тощая женщина, к тому же нескладная, сутулая, совсем не спортивной внешности, наоборот, скромные формы ее тела, которого она, казалось, старается не замечать, если о чем и говорили, то уж никак не об упругости, а скорее о дряблой податливости. Правда, у нее был красивый овал лица с прямой и строгой линией носа и карими глазами, туманно мерцавшими из-под тяжелых век. Рот был мягкий, но четко вылепленный, с припухлой нижней губой, которая слегка выпячивалась, когда Элизабет сосредоточивалась на чем-то или просто задумывалась. В ее облике сходство с отцом едва угадывалось — Патберг выглядел крепче, жилистей, но потому и производил впечатление человека куда более тщеславного и недалекого. В лице Элизабет сдержанность и строгость боролись с безудержной мечтательностью. Ее голос показался ему каким-то неестественным, а манера говорить — безличной. Как и Патберг, она спросила, где он учится. Это была робкая попытка завязать разговор, которую он пресек подчеркнутой краткостью ответа.
Потом он еще несколько раз встречал ее во дворе, когда она вылезала из машины, направляясь к вилле. Если она смотрела в его сторону, он издалека здоровался, и она на секунду замедляла шаг —
Неожиданно приехала Йованка. Субботним утром ее звонок вырвал его из сна. В халате Райхенбаха он сошел вниз, решив, что принесли телеграмму. На пороге стояла она — бледная, невыспавшаяся и странно неподвижная, будто закоченевшая; только когда он радостно выкрикнул ее имя, она просияла и бросилась ему на шею.
Уже на лестнице она начала рассказывать: она всю ночь провела в дороге, выехала сразу после работы — решила вдруг, что ему без нее плохо. Ей стало страшно, страх этот был настолько непереносим, что она сказалась больной и тайком уехала. И только в поезде ей пришло в голову, что она, чего доброго, явится некстати, непрошеной гостьей, и она перепугалась еще больше: а вдруг он ее и на порог не пустит? В этом случае она твердо намеревалась тут же уехать. Она и сейчас может уехать, посмотрела на него — и достаточно.
— Когда тебе надо уезжать?
— Завтра после обеда, — ответила она тихо, будто спрашивая, можно ли ей остаться до этого часа.
— Я рад тебе, — сказал он. — Ну что, давай завтракать?
Она стояла и молча смотрела на него. Он помнил этот взгляд — так она смотрела, когда ждала его. Ее большие глаза затуманились и потемнели, огромные зрачки были совершенно неподвижны — он даже не знал толком, видит ли она его вообще или каким-то особым, шестым чувством вбирает в себя его присутствие.
Так она голодна? Завтракать будет?
Она плавно подняла руки и мягко обняла его за шею.
— Сперва согрей меня в постели.
На следующий день, проводив ее на вокзал, он через силу вернулся домой и с трудом подавил желание немедленно снова уйти. Убрав с кухонного стола остатки их позднего завтрака и перемыв посуду, он с отвращением ощутил вокруг себя прежнюю нежилую пустоту. Почитать? Или сходить в кино на первый вечерний сеанс? Или попытаться всерьез засесть за учебники? Он в тоске завалился на кровать и включил радио. Томясь мучительной неопределенностью, он полежал немного, потом рывком вскочил и направился в кухню ставить чайник. На столе лежала газета. Он пододвинул ее к себе и начал читать наугад, прямо с середины страницы. Оторвался, когда почувствовал, что его мутит от голода. В ящичке для ножей и вилок он обнаружил записку, сразу узнав торопливый почерк Йованки: «Я люблю тебя. Помни об этом!» Он уставился на этот листок, потом скомкал его. Поздно вечером, ложась спать, он нашел в постели вторую такую же записку.
— Дерьмо собачье! — выругался он. Волна стыда, сознание собственного ничтожества и щемящей утраты нахлынули столь неотвратимо, что сопротивляться почти не было сил.
Два дня спустя Патберг пригласил его в гости — в субботу у них будет вечерника в саду. У старшей дочери день рождения, соберется в основном молодежь. Так что если Фогтман хочет, может тоже присоединиться.
Это было сказано настолько безразличным тоном, что Фогтман ответил в том же духе: он, мол, уже приглашен на субботу в другое место. Но он подумает, может, удастся тот визит перенести.
— Ну, смотрите сами, — буркнул Патберг, круто повернулся и зашагал прочь.
Пока он, пересекая двор, шел к вилле, Фогтман глядел ему вслед. Он вовсе не хочет, чтобы я приходил, неожиданно пронеслось у него в голове.
Выказать пренебрежение более явно, чем это сделал Патберг, было просто невозможно. Это было почти оскорбление. Но с какой стати? Если он не хотел видеть его среди своих гостей, мог ведь просто не приглашать. Его же никто не заставляет.
А вдруг? Возможно ли такое?