Победителю достанется все
Шрифт:
— Ну, вот видите, уже получается, — одобрила она.
— Дальше лучше пойдет.
Было не вполне ясно, кто из них ведет. Она совершала неожиданные па, делая резкий шаг назад, прогибаясь в талии и откидывая голову. Ему постоянно приходилось быть начеку, чтобы не сбиться, и он никак не мог начать беседу. Впрочем, она, похоже, этого и не ждала. В ее аффектированной манере танцевать было что-то отчаянное, как в бегстве.
Потом по его просьбе она поставила фокстрот. Теперь они двигались легче, непринужденней, и она спросила, как ему у них нравится.
— Славно, — ответил он. — Я еще никогда не бывал на таких приемах.
— Никогда? —
— Никогда.
— Что ж, тогда самое время.
Они улыбнулись друг другу и снова погрузились в молчание, которое все больше и все настоятельней вынуждало их сосредоточиться на танце. Он чувствовал: музыка и ритм связывают их какой-то темной, смутной близостью, с которой они оба еще не умеют совладать. Ее тело оставалось для него загадкой. Она была стройна, но резковата в движениях и к тому же очень скованна, хотя и откровенно стремилась прильнуть к нему при малейшей возможности. Ей, похоже, было все равно, заметит кто-нибудь или нет, что ее интересует только он. Не прекращая танцевать, она махала рукой уходившим гостям, кричала:
— Пока! Счастливого пути! Спасибо, что пришли! — И тут же с улыбкой снова поворачивалась к нему. С ним она говорила тише и с легким придыханием, словно давая понять, что для нее важен только их разговор.
Уж не потому ли гости стали так поспешно расходиться, что она, хозяйка, танцует с ним одним? Но она, казалось, либо вовсе об этом не думает, либо ей это даже нравится. Время от времени ей все же приходилось ненадолго оставлять его, когда кто-то из гостей непременно желал обнять ее и поцеловать на прощание.
— Извините, — шептала она тогда и, совершая короткую прощальную церемонию, тянула руку назад, как бы удерживая его или укрощая его нетерпение, а в следующую секунду снова возвращалась в его объятия.
Музыка теперь звучала тише, они ее приглушили. Когда надо было перевернуть или поменять пластинку, она тащила его за собой к проигрывателю и спрашивала, что поставить. По нескольку раз подряд, несмотря на протесты окружающих, ставила одно и то же. Впрочем, кроме них, почти никто уже и не танцевал. Гости либо скрылись где-то в доме, либо ушли. Только внизу, на лужайке, уже не освещенной, иногда слышались чьи-то голоса. Они танцевали медленно, словно в трансе.
Поверх ее плеча он видел черные контуры деревьев в парке. Они теперь четче обозначились на темном фоне неба, из которого, казалось, понемногу начинает сочиться теплая светло-серая дымка. Ровные лужайки газонов тоже как бы медленно всплывали из сонного небытия, а когда они с последними тактами уже в который раз игранной в этот вечер пластинки замерли у перил террасы, до них донеслись первые, еще заспанные крики птиц. Он вдруг сразу ощутил усталость и зябкое дуновение утренней прохлады. Элизабет нашла свой шарф, брошенный на спинке стула, и накинула его на плечи.
— Стул уже весь мокрый от росы, — проговорила она.
— Да, и в воздухе влажно. Почти как туман.
— Люблю утро. — Помолчав немного, она добавила: — Все-таки это прекрасно — протанцевать всю ночь.
— Прекрасно и безумно.
— Безумно? Почему? — удивилась она.
— Все, наверное, решили, что мы немного сошла с ума.
— Какое мне дело до всех...
— Ну, а мне тем более.
Оба умолкли, завороженные бесшумным таяньем сумерек. Незримые потоки пронизывали серым воздух, наполняя его прохладным ароматом свежести и предчувствием света. Внезапно,
— Пить очень хочется. А вам?
— Вообще-то да, — признался он.
— Сейчас я чего-нибудь раздобуду.
Она ушла в дом, выключив по пути гирлянду лампочек на террасе — их свет был уже едва заметен. Она и в зимнем саду погасила свет, и за зеркальным отражением во внезапно почерневших стеклах он едва различил ее силуэт, исчезающий в глубине дома. В безоблачном небе все ярче разгоралось сияние, обещая погожий воскресный день.
Ну, а он? Ему-то что сулит это воскресенье?
Сейчас он пойдет домой, завалится в постель и постарается отоспаться. Потом встанет, неважно когда, приготовит себе поесть и, если удастся собраться с силами, засядет за учебники. В понедельник он уже снова будет в конторе или повезет куда-нибудь Патберм. И это все, чего он может ждать. Больше ничего.
Он услышал за спиной шаги Элизабет, но не обернулся.
— Я принесла вина. Вино будете? — спросила она, ставя на перила два бокала. — На кухне сейчас кофе варят. Может, вы хотите кофе?
— Да нет, вино в самый раз.
Она налила, а когда они выпили, спросила:
— Что с вами? У вас такой недовольный вид. О чем вы думаете?
— Да так, ни о чем, — ответил он.
— Я вам не верю. Что-нибудь не так?
— Да нет же, все хороню.
Она задумчиво смотрела на него, словно пытаясь угадать, что он от нее скрывает.
— Жаль. По-моему, вы просто не хотите говорить, и я не понимаю почему.
— Потому что вокруг и так слишком много лжи, — буркнул он.
— Ну, если так... Тогда, наверное, просто не надо лгать.
— А вы никогда не лжете?
— Только по мелочам. А в серьезных вещах — нет, не лгу.
— Полноте, — отмахнулся он. — Мы лжем, даже когда молчим. Или когда тешим себя надеждами. И лжем при этом не только себе, но и другим. И никуда от этого не деться — это неизбежно.
Он допил вино и поставил бокал на перила. Жест вышел немного резкий и театральный, и он с досадой заметил, что она это видит. Она ждет от него чего-то еше. Но сказать не может, не то что ему — даже себе боится признаться. Вероятно, хочет, чтобы он ее поцеловал или даже потащил в постель, только по ней этого никак не скажешь. Она совсем не такая, как Йованка.
— Ну что же, — пробормотал он, — я, пожалуй, пойду. Уже светло.
— И правда, совсем как днем. Я, наверное, не смогу заснуть.
Собравшись идти, оба снова остановились, заглядевшись на заднюю стену дома — первые солнечные лучи осветили ее выпукло и четко, сверкнув в окнах верхнего этажа, тогда как нижние все еще серели в тусклом ожидании.
— Знаете, о чем я думаю? — спросила она. — Мне очень хочется узнать: что для вас в жизни самое главное?
— А если я сам этого не знаю?