Победивший платит
Шрифт:
– Мой, - урчу удовлетворенно.
– Пока еще нет, - выдыхает Иллуми с явно нетерпеливыми интонациями. Он просто трется об меня, разметавшиеся волосы щекочут плечи, лицо сведено гримасой желания. Как нас обоих разобрало...
– Мой. Будешь моим, - угрожаю сорванным полушепотом, пока испытующие пальцы исследуют, на какое прикосновение Иллуми отзовется сильней. И насколько сильным должно быть это прикосновение.
– Ничьим больше. Мой.
Он смеется сквозь стиснутые зубы.
–
– Эрик!
– Сейчас, - обещаю, решительно мотнув головой. Предусмотрительные цетагандийцы держат флакон в прикроватной тумбочке, кажется. "И хотя не хочется убирать с тебя руки ни на минуту, придется". Голова кружится, словно я хватил неразбавленным полстакана чистого бренди. И если я не получу его сейчас, то сам больше не выдержу.
"Ты мой". Все, теперь уже точно и буквально. Дыхание рваными выдохами, толчки навстречу, пальцы, до синяков вцепившиеся в плечи, и зубы, которые тоже не стесняются оставлять свои отметины; скулящее "еще!", но черные глаза блестят почти свирепо - посмей я только остановиться, и случится то самое насилие... Иллуми вдруг ахает и успевает прикусить собственную ладонь, сдерживая крик, и это зрелище оказывается для меня уже чересчур.
Немного прихожу в себя, когда мы уже лежим бок о бок, и я крепко его обнимаю, прижавшись головой к груди. Тело ноет от удовольствия, что-то условно называемое душой - от счастья. Мой. Будь я проклят, если в этом есть хоть капля от желания властвовать. Только страсть и ощущение полнейшей, счастливой обреченности судьбой. Крепко зажмуриваюсь и прячу эту неуместную сентиментальность поглубже.
Подтягиваю к нам одеяло и накрываю обоих. Целую куда-то около ключицы - кожа у него всюду соленая и гладкая. Мокрый шелк.
– Спи.
Глава 18. Иллуми.
Несомненно, это утро призвано продемонстрировать мне неизбежность наказания за позднее начало дня, неугодное лишенному внимания рассвету. Пробуждение выходит сумбурным и резким: звонок комма разбивает уют сна, как летучая рыба - тихую гладь пруда. Эрик спросонок лихорадочно шарит по полу - в поисках оружия, как он признался потом... для первых пяти минут воскресного утра многовато раздражителей, и жизнерадостный, подрагивающий голос Фирна в трубке обещает, что покоя не будет и дальше.
Эрик зарывается в одеяло, скрываясь от провинившегося недосмотром слуги. Впустить в дом гостя, не удосужившись уточнить, бодрствует ли хозяин дома, поставив тем самым в неловкое положение и меня, и заглянувшего на огонек друга юности, и Эрика, пытающегося разобраться в причине переполоха - промах почти недопустимый.
– Да, - отмахиваясь от нерадивца и пытаясь завязать халат, отвечаю я. С выговором я подожду, как с любой второстепенной задачей.
– Да. Пять минут ты можешь подождать? Лучше десять. Да,
Мой гость явно и не думал ложиться, раз заявился в такую отчаянную рань. Распоряжаюсь обеспечить ему кофе и завтрак, выяснив попутно, что супруга в приступе истинно женской интуиции полчаса назад уехала, пообещав возвратиться к вечеру. Слуга почтительно кивает, стараясь всячески не коситься на лежащего в постели ... э-э-э... молодого друга своего господина. Кстати, не сообщит ли мне упомянутый друг, намерен он составить мне компанию внизу или предпочтет отсыпаться дальше?
Эрик хочет лишаться моего общества не более чем я - расставаться с ним, поэтому поднимается из постели.
– Дай я на тебя посмотрю?
– предлагает он, взяв меня за плечи и разворачивая к свету; едва касаясь кончиками пальцев, озабоченно проводит из-за уха вниз. Ссадину - то ли царапину, то ли засос, - на его шее тоже спрятал бы только шарф. Обоюдный критический осмотр заканчивается закономерным выводом: плохо, но деваться некуда. Утаить следы минувшей ночи невозможно; стоит принять их как данность, не унижаясь попытками мимикрировать под святош, благопристойно спавших порознь. В конце концов, Фирн, несмотря на повышенную словоохотливость, всегда знает, где находятся границы допустимой болтовни.
Спонтанная забота так же хороша на вкус, как короткий поцелуй, делающий утро правильным, и, когда в комнате появляется слуга, мы все еще слишком близко друг к другу, но теперь это уже, кажется, неважно.
Столовая полна света, падающего косым золотистым полотном на блестящий кофейник, блюдо с разнообразной утренней снедью и Фирна, с ночи не сменившего наряда. Яркие лиловые с розовым разводы, производившие незабываемое впечатление и в вечернем освещении, сейчас беспокоят не только взгляд, но и сердце.
– Ты не заезжал домой?
– удивляюсь. Небо определенно упало на землю, раз Перышко не привел оттенки грима и одежды в гармонию с цветом утренних облаков, как он ее понимает.
– Более того, - подтвердив очевидное, кивает гость. Прическа у него чуть распустилась.
– Я и спать не ложился. А если бы и ты последовал моему примеру, то я не разбудил бы тебя этим, безусловно, добрым утром.
– Доброе утро, - ответно кивает Эрик и, не удержавшись от простодушного вопроса, интересуется: - У вас часто принято бодрствовать по ночам, Фирн?
Ответный лихой жест рукой едва не переворачивает чашку, и я совершенно ясно понимаю, что преувеличенная бодрость Фирна, равно как и солнечная улыбка, и радостное настроение - результат фармацевтического воздействия. Проще говоря, Перышко принял стимулятор, и, судя по внешним, проявлениям, не из слабых.
– Постоянно!
– щебечет Фирн, добавляя к химическому коктейлю, поддерживающему его, как ниточки марионетку, еще и кофеин.
– Ведь ночь лишена грубой откровенности дня, и тем прекрасна...