Победивший платит
Шрифт:
– Нет, хуже, - отвечает мой любовник зло.
– Ты себя изводишь из-за страны, которая, не попытавшись разобраться, мгновенно зачислила тебя в шпионы, или кем там тебя считают твои сородичи.
– Знаешь что, - рявкаю, постепенно закипая уже всерьез, - потрудись не объяснять мне, что моя родина меня недостойна. Это как минимум оскорбительно.
Если разговор зашел об оскорблениях... ох, плохи наши дела.
Может, мне все-таки удастся объяснить мою позицию логически, не доводя дела
– Видишь ли... Будь я уверен, что попал сюда лишь из-за цепи нехороших случайностей, то мог бы заорать "Люди, да за что же это? Я не виноват!". К сожалению, я виноват, и точно знаю, в чем именно. Это меняет дело. На то и даны нам принципы, чтобы им следовать - а пойдешь на компромисс хоть раз, и неизвестно заранее, как оно тебе аукнется. Формально я виновен... в измене.
– Морщусь.
Иллуми передергивается, как от холода, хотя в комнате стоит обычно комфортная для него прохладная свежесть.
– Чушь. То, что ты попал именно в этот лагерь, и то, что Хисока положил глаз именно на тебя, и вся завязка этой истории - вот это именно случайности.
Усмехнувшись.
– Расскажи мне кто-нибудь мою же историю, в любом из двух вариантов: про офицера, который лег под врага, спасая свою шкуру, или про барраярца, который согласился пойти замуж за цета... я бы выразился непечатно. Да, я разделяю принципы моего общества и горжусь ими. Пускай они бьют по мне самому. Есть такое понятие: мораль, знаешь ли... Она у меня вот тут, - для наглядности стучу пальцем по грудине, - и извлечь ее оттуда даже из самых благих намерений тебе не удастся.
– Ваша мораль жестока и нелогична, - без обиняков заявляет Иллуми.
– И странно, что ты воспринимаешь ее как должное. Даже самого порядочного человека обстоятельства могут прижать так, что не вывернешься. Да и то - ты же не секреты военные выдавал?
– Когда порядочного человека прижали, у него остается стандартный выход.
– Ножом по горлу или пулю в висок, вот именно. Не самая лучшая тема для разговора с любовником? Досадливо хмыкаю и хлопаю себя ладонью по колену.
– Тебе охота считать, что ты один тут понимаешь, как надо жить? Переспорить я тебя не смогу, факт, а вот поссориться мы рискуем.
Иллуми, судя по интонациям, моими словами не убежден, но решает махнуть рукой: - Ладно, делай как знаешь, и пребывай в восторге от своих принципов, это твои проблемы, в конце концов. Жаль, что ты не позволяешь себе помочь.
А переделать меня под свой образец значит помочь? Да, отдам Иллуми должное: ему нравится обо мне заботиться. Беда в том, что грань между "заботиться" и "контролировать" такая тонкая... Или в этом и дело? Может, лишь отвечая за меня и управляя мною полностью, он чувствует себя со мною... в безопасности?
Ну так мое чувство безопасности изо всех сил противится попыткам растворить то, что я считаю своим "я". Нет уж. Мне нужно право наступать на собственные грабли и обязанность платить за собственные ошибки. За двадцать лет войны в барраярскую кровь въелся принцип "Империя
Так что, поморщившись от излишнего пафоса, тем не менее считаю нужным сказать:
– Моя совесть - это действительно мои проблемы. И слава богу, что она у меня хоть немножко сохранилась в этой роскоши.
Он лишь пожимает плечами.
– Слегка потрясти основы вбитой в тебя морали - почему нет? Если она действительно верна и логична, ее это только укрепит; если нет, так нечего за нее и цепляться.
Тоже мне, искуситель нашелся.
– Это будет жульничество, понимаешь?
– спрашиваю тихо, уже не надеясь, что он меня действительно поймет.
– Попытка подогнать задачку под ответ. Другого человека я бы за такое осудил, а себе предлагаешь сделать поблажку?
– Осудил, да?
– медленно переспрашивает он.
– Если человек заплатил собой за возможность выжить, так он уже черт знает кто?
– Да, потому что сразу платишь лишь половину цены!
– огрызаюсь в полный голос, дергая головой, словно зло отбрасывая что-то.
– А вторую...
Осекаюсь, не зная, как продолжить. Сколько мне еще стыдиться? Всю жизнь? Пока не случится чудо и мне не придет указ с императорской печатью, прощающий за грехи вольные и невольные? Или письмо от родных, которые в лучшем случае считают меня погибшим, а в худшем - выродком? Увы, не та у меня ситуация, когда наказание одновременно означает и прощение.
– Вот-вот, - едко подхватывает Иллуми, прекрасно угадав недосказанное.
– Полгода уже ты ешь себя поедом за одно-единственное, трижды оправданное решение! До конца жизни собираешься?
А он собирается всегда меня этим попрекать? Что ж. Раз мой цетагандийский приятель так резко реагирует на мою слабость, выход только один - скрыть и спрятать. Иллуми начался в моей жизни позже, и зачеркнуть прошлое не в состоянии. Уязвить - да. Но не исправить дело.
– Ты прав, - киваю спокойно.
– Давай договоримся? Ты от меня больше слова не услышишь на эту тему, а я не буду получать от тебя рецептов, как мне устроить свое душевное спокойствие. И мы будем радоваться обществу друг друга.
– Предлагаешь мне фальшивку?
– вскидывается Иллуми сердито.
– Такого красивого Эрика Форберга, фарфоровую куколку без проблем. Сахарную конфетку. Мне это не нужно. Мне нужно, чтобы ты себя простил.
– А пока я себя не простил, я тебе, значит, не подхожу?
– бросаю в сердцах.
Иллуми зло щурится и выговаривает негромко, отвратительно четко.
– Почему же? Любовник ты очаровательный.
Приехали. Я тебе что, забава для постели, дражайший мой гем? Получается, что да. А чтобы стать чем-то большим, я рылом не вышел, дикая кровь подкачала или тараканы в голове недостаточно изысканной селекции?