Победные трубы Майванда. Историческое повествование

Халфин Нафтула Аронович

Представителя Литтона выводило из себя то обстоятельство, что мелкие неурядицы отвлекали его внимание от гораздо более важных, политических дел. Таких, над которыми он был готов работать денно и нощно. В чем, в чем, а в трудолюбии ему нельзя было отказать. Особенно во имя достижения великих целей.

Вот и сегодня Каваньяри сидел в кабинете на втором этаже своего дома в Бала-Хиссаре, размышляя над жалобой некоего Исматуллы-хана. Этот незначительный гильзайский вождь оказал мелкие услуги англичанам, за что подвергся преследованиям афганских властей.

Он уже навещал майора в Гандамаке, и тот, сославшись на только что заключенный договор, рекомендовал обиженному обратиться к эмиру за возмещением убытков. Однако Якуб-хан не только не помог Исматулле-хану, но, наоборот, конфисковал его имущество и заменил на посту главы рода Бахрам-ханом, двоюродным братом жалобщика.

«Бахрам-хан, Махрам-хан, Исматулла-хан, Хабибулла-хан, гильзаи, ализаи, попользаи, — со злостью бормотал про себя чрезвычайный посланник и полномочный министр, — дались мне ваши мелочные заботы! Если вы перегрызете друг другу глотки, мы от этого лишь выиграем — больше простора будет…» Раздражение не оставило Каваньяри даже при мысли о том, что он уже фактически стал некоронованным властителем Афганистана и что в будущем его ожидают еще более важные посты. Вызвав Дженкинса, он продиктовал ему письмо просителю. Оно было кратким. Майор рекомендовал Исматулле-хану вернуть отнятую собственность силой, а если окажется, что сделать это невозможно, то укрыться среди своих холмов и ждать дальнейших указаний от него, Каваньяри.

Едва он покончил с этим делом, как в дверь постучали. Не успел посланник отозваться, как на пороге выросла странная фигура. В грязной шапке, вывернутой мехом внутрь и надвинутой почти на глаза, ветхом, рваном халате, перетянутом веревкой, стоптанных туфлях, с посохом в руке и висящей через плечо высушенной тыквой — перед ним стоял типичный дервиш.

Каваньяри вскочил словно ужаленный.

— Это что еще за чудище! — вскричал он, добавив крепкое английское ругательство. — Кто его впустил сюда?

— В том-то и дело, сэр, что не хотели впускать. Я прорвался чуть ли не насильно, — ответило «чудище» на приличном английском языке с легким индийским акцентом.

Дервиш сделал несколько шагов вперед, от чего в его тыкве застучали находившиеся там, как водится, высушенные горошины. Он снял шапку, поправил волосы, подкрутил свисавшие кончики усов кверху, и перед майором предстал его доверенный — Джалаледдин.

— Джемадар! Ведь я запретил вам появляться без крайней нужды. И потом, что это за маскарад!

— Сэр, боюсь, что положение стало угрожающим. Вот я и нарушил запрет. Переоделся же на случай, если еще понадоблюсь здесь в Кабуле. Да так удачно, что ваши стражи не узнали меня. Даже сам Гамильтон-саиб, с которым я десятки раз беседовал, и тот отшатнулся от меня, словно от прокаженного…

— Это я все понимаю, джемадар, — прервал Джалаледдина майор. — Не понимаю только, что вынудило вас прийти сюда.

— Серьезный разговор, сэр.

Каваньяри пригласил Джалаледдина сесть и сам опустился в кресло.

— В городе неспокойно, сэр.

Очень неспокойно.

— Вряд ли стоило затрачивать столько усилий, чтобы сообщить мне это. В этих чертовых городах всегда неспокойно. В индийских, в афганских… Ничего, управимся.

— Сэр, на базарах, на улицах — везде толкуют: чужие люди желают управлять страной, делают, что хотят. И об эмире говорят, что он «суст-пуст», — Джалаледдин привел афганское выражение, употребляемое в тех случаях, когда хотят сказать о вялом, ничтожном человеке.

— Ну, это как раз нам на руку…

— Конечно, сэр, но сам эмир очень недоволен. Часто жалуется своим людям: мол, за него все решают здесь, в английской миссии. А некоторые его приближенные, в свою очередь, жалуются ему, что им не подчиняются, смеются над ними.

— Джемадар, — нахмурился майор, — вы бывали во многих городах Индии, при дворах различных раджей, навабов и султанов. Видели вы где-нибудь беспорядок там, где за дело брались мы, англичане? Так будет и здесь. Этот эмир, он у меня в кулаке, — Каваньяри для убедительности потряс в воздухе кулаком, поросшим рыжими волосами. — И не пикнет!

— Вот я и думаю, — упрямо продолжал Джалаледдин. — Народ говорит: «Слишком большую власть забрали инглизи! Сидят на шее и командуют». А всякие бунтовщики, мятежники подстрекают, зовут подняться против неверных. Миссии угрожает опасность. Надо вызвать войска. Муллу Мушки Алама слушают сотни людей. Кефтана Файз Мухаммада называют: говорят — имеет много сторонников. Народ…

— Какой там народ! — вскипел Каваньяри: при нем снова упомянули о Файз Мухаммаде. — Слыхал я и об этом выжившем из ума мулле и о фальшивом кефтане — никакой он не кефтан, пора бы это знать. Еще генерал там какой-то есть, Мамаджан, так, кажется?

— Мухаммад Джан, — с легкой укоризной поправил патрона Джалаледдин. — Я боюсь, сэр, что вы недооцениваете серьезности обстановки. Слишком много шума на улицах Кабула. Афганцы очень любят свою страну и готовы на все.

— Сразу видно, что вы неважный охотник и плохо знаете собак, — криво, одними губами усмехнулся майор. — А то вам было бы известно: собаки, которые лают, не кусаются. Держитесь бодрее, джемадар! Нечего бояться!

Джалаледдина несколько покоробило сравнение афганцев с собаками, тем более что майору было известно об афганской крови в его жилах, но он никак не отозвался на обиду и лишь произнес, выделяя каждое слово:

— Эти собаки кусают! И кусают больно…

— Ничего, — беспечно махнул рукой Каваньяри. — Они могут убить трех-четырех из нас, но наша смерть будет жестоко отомщена. И потом, если ценой жизни я смогу перенести границы Британской империи на Гиндукуш, то сделаю это, не колеблясь…

В глубине души Каваньяри не сомневался, что такой жертвы от него не потребуется и что в действительности ему ничто не угрожает. Но почему не предстать перед подчиненным в позе героя и не сказать историческую фразу… Впрочем, джемадар, явно не оценивший пафоса этих слов, только покачал головой.