Победные трубы Майванда. Историческое повествование

Халфин Нафтула Аронович

Абдуррахман-хан.

Абдуррахман-хан уселся, скрестив ноги, на широком диване, подоткнув под бока подушки; на полу перед ним в той же позе разместился писец, разложивший на низеньком столике листки бумаги и взявший в руки калам, чтобы увековечить слова своего господина. Работа закипела. Через несколько недель ярым-подшо получил рукопись «Истории Афганистана, рассказанной сардаром Абдуррахман-ханом».

Если

генерал-губернатор не только интересовался прошлым соседнего государства, но и хотел этим заданием отвлечь изгнанника от тяжелых дум, то последней цели он не добился. Перебирая в памяти события из истории своей страны, особенно связанные с его собственной деятельностью, Абдуррахман-хан как бы заново пережил многие из них. Его потянуло на родную землю так, что порой он готов был вскочить на коня и помчаться на юг, за Амударью, в теснины Гиндукуша, и, рискуя сложить голову, бросить хотя бы мимолетный взгляд на белеющие вершины Спингара, или Сафедкоха, как бы его ни называть — по-афгански или по-персидски…

Но претендент на афганский престол был волевым и чрезвычайно осторожным человеком. И он ждал, ждал, ждал… Иногда отправлялся на охоту, стараясь не утратить остроту глаза и твердость руки. С удовольствием ездил в Ташкент, когда его приглашали. Бродил по Самарканду, любуясь его величественными сооружениями, часто посещал мавзолей Гур-эмир, где был похоронен гроза соседей — ближних и дальних — Тимур, и подолгу смотрел на темно-зеленую плиту из полированного нефрита с арабской надписью, которая начиналась словами: «Это гробница великого султана, милостивого хакана Амир-Тимура-Гурагана, сына Амира Тарагая…»

Сардар ждал, ждал, ждал… Вспыльчивый и горячий, он настойчиво вырабатывал в себе терпение, сдерживал свой темперамент и проявлял внешнее спокойствие в тех случаях, когда готов был взорваться от ярости. Оказавшись в незавидной роли политического эмигранта, беженца, он словно пытался законсервировать себя для будущего. «Мне двадцать пять, — размышлял Абдуррахман-хан в 1869 году, когда пересекал серо-голубую ленту Амударьи. — Это или очень много, если впереди у меня нет ничего, или очень мало, если я могу на что-то рассчитывать в Афганистане. Ну что ж, коли судьба не ладит с тобой, поладь ты с ней, говорят у нас. Только никогда не спеши за удачей, она не любит суетливых. Когда придет твой час, удача сама повернется к тебе лицом».

Сардар старался быть в курсе происходившего там, к югу от Амударьи. Но его люди не приносили ничего обнадеживающего. Впрочем, Абдуррахман-хан отлично понимал, что даже если бы на родине и начались какие-нибудь беспорядки, то, чтобы ими воспользоваться, еще следовало ускользнуть из-под бдительного ока царских властей, отнюдь не собиравшихся осложнять положение его соперника — Шер Али-хана.

Двойственное чувство испытал сардар, когда до Самарканда докатилась весть о вторжении инглизи в Афганистан: мстительная радость при мысли о том, каково теперь приходится сопернику, и ненависть к злобному врагу, топчущему родную землю. «Что делать? — вздыхал он бессонными ночами. — Поднять своих людей и помчаться на юг, чтобы встать рядом с теми, кто наводит джезаиль на красномундирников?»

Но он ни минуты не сомневался, что Шер Али-хан не забыл шести лет кровавой междоусобицы, когда его брат Мухаммад Афзал-хан с сыном Абдуррахман-ханом, нарушив данную эмиру Дост Мухаммад-хану клятву, сражались против законного наследника. К тому же хитрый сардар, почти десяток лет проживший в русском Туркестане, не мог не отметить преимуществ европейского регулярного войска по сравнению

с плохо обученными и вооруженными отрядами азиатских владык. Он понимал, что слабой афганской армии несдобровать. Так, может быть, время начнет наконец-то работать на него?

…Стоял февраль 1879 года. Было пасмурно и хмуро, но из-за далекой Амударьи, перевалив через Гиссарский хребет и его отроги, до Самарканда долетали теплые ветры. Они извещали, что весна скоро придет на берега Зеравшана. Абдуррахман-хан обсуждал на террасе с двоюродным братом Исхак-ханом сравнительные достоинства арабских и туркменских скакунов, когда во двор, отстранив преградившего ему путь привратника, ворвался человек с давно не чесанной бородой, в остроконечном, отороченном мехом колпаке, надвинутом почти на глаза. В одной руке он держал здоровенный посох, а в другой — дымящуюся кадильницу на длинной цепочке. На его донельзя грязном, изодранном халате красовался широкий пояс, расшитый золотыми и серебряными узорами и увешанный амулетами. К поясу была прикреплена высушенная тыква, в которую были насыпаны камешки, издававшие шум при малейшем движении.

Это был дервиш странствующего ордена Каландарийя. Он замахнулся посохом на слугу, который попытался его задержать, и, что-то бормоча, кинулся на террасу. Безошибочно определив, кто здесь играет главную роль, он подбежал к Абдуррахман-хану и принялся обмахивать его кадилом, шепча заклинания. Сардар кинул ему несколько монет, но тот, ловко подхватив их, не отставал и надвигался на афганца, словно задался целью оттеснить его в комнату.

Абдуррахман-хан побагровел от гнева и хотел вытолкнуть наглеца, но спохватился: грешно обижать «божьего слугу». К тому же ему показалось, что дервиш подает какие-то знаки, и он отступил в комнату, сопровождаемый каландаром. Среди бессвязных выкриков он вдруг уловил осмысленные фразы на фарси:

— Ждут тебя… Далеко-далеко на юге… Твоя семья — мать, сын. Я оттуда. Очень важные люди ждут. Кандагар… Большую власть обещают. Надо спешить! Приглашают…

Черные, слегка косящие глаза дервиша закатились куда-то под колпак, и он вновь забормотал, зачастил:

— Аллах на небесах — правитель на земле… Помните, люди, Абу Юсуфа аль-Каландари, постигшего высшую благодать и премудрость! Ищите одноухих верблюдов, вах-вах-вах! О, Чар-йар! О, четыре друга! — совсем неожиданно «божий человек» завершил свою болтовню традиционным кличем, которым афганцы восхваляли любимых друзей и соратников пророка Мухаммеда — Абу Бекра, Омара, Османа и Али.

Покрутившись несколько раз волчком, он нырнул в дверь, прошмыгнул в открытые ворота и, будто его и не было, растворился в дервишеском квартале Каландар-Хона, оставив сардара в состоянии полного смятения.

«Что это за каландар? На фарси говорит с явным индийским акцентом, в этом можно поклясться священной Каабой! Знает, что мать и сын — в Кандагаре. В Кандагаре… Туда приглашают? Но ведь город в руках инглизи. Они приглашают? Чтобы баракзайские вожди сражались друг с другом?» Словом, было над чем поразмыслить.

Через несколько дней, когда Абдуррахман-хан вернулся домой после утренней прогулки, его ожидал незнакомый ротмистр, который заявил через переводчика, что сардару следует немедленно ехать в Ташкент.

— Вас желает видеть его высокопревосходительство господин туркестанский генерал-губернатор!

«Выследили-таки этого каландара, — подумал афганец. — Хорошо бы хоть немного оттянуть время и попытаться выяснить, в чем дело…»

— Отчего такая спешка? — ответил он офицеру. — Я соберусь, и завтра мы отправимся к ярым-подшо.