Побег из волчьей пасти
Шрифт:
— Общая моя добыча к Варне была порядка 80-ти тысяч франков, — опять равнодушно сообщил мне Абдель умопомрачительную сумму[2].
Я не предполагал, что речь могла идти о таких суммах.
— Впечатляет? — горько усмехнувшись, Абдель посмотрел на меня.
— Да. Что с глупостью и жадностью?
— Что обычно. Не удержался. Ожидал легкой наживы. Думал в Черном море во время войны корсару будет раздолье. А по итогу потерял корабль, команду и получил этот шрам. Заслужил. За все нужно платить. За глупость и жадность — особенно. Теперь мне не нужно об этом
— Что после?
— Вернулся в Алжир в следующем 1830 году. Думал набрать новую команду. Достать корабль. Продолжить пиратствовать.
— Что помешало?
— Французы.
— Как они вам могли помешать?
— Началось их вторжение.
Абдель замолчал. Тут я заметил, что он потерял свое привычное спокойствие и теперь борется, чтобы не выдать участившееся дыхание, крепко сжав губы.
— Не хотите портвейна, Коста? У меня настоящий, — взял он передышку.
— С удовольствием.
Абдель бросил взгляд на Бахадура. Бахадур же бросил взгляд на меня.
— Не волнуйся, — усмехнувшись, успокоил капитан своего верного слугу. — Он меня не тронет. Во всяком случае, пока не выслушает до конца.
Я кивнул Бахадуру, подтверждая справедливость слов Абделя. Бахадур бесшумно исчез в тени.
— Не думаю, что вам знакомо обращение маршала Бурмона к населению Алжира.
— Нет, не знакомо.
— А я помню его наизусть, — Абдель выдохнул с шумом, прежде чем продолжить. — «Мы, французы и ваши друзья, сейчас направляемся в столицу страны — город Алжир. Мы клянемся в наших добрых намерениях, и если вы присоединитесь к нам и докажете, что способны обеспечить нам безопасность, то власть будет оставаться в ваших руках, как и раньше, и вы сохраните независимость своей страны». Как-то так…
Процитировав, Абдель посмотрел на меня, ожидая реакции.
— Насколько я могу предположить, — я горько усмехнулся, — после такого заявления, обычно страну топят в крови.
Подошел Бахадур с подносом, на котором стояла бутылка портвейна и две уже наполненные кружки. Кружки передал нам. С подносом и бутылкой отошел в привычную для себя тень. Я отпил глоток действительно настоящего портвейна.
— Когда столица капитулировала, начался грабеж, несмотря на данные обещания. Как в старину. Три дня на разграбление… Но они на этом не остановились. Разрушали мечети, разоряли кладбища. Они соревновались между собой, — Абдель к кружке не прикоснулся и сейчас смотрел вдаль, в морскую ночь. — Кто больше насобирает отрезанных ушей или конечностей. За это получали награду. Кровавые франки.
«Боже, боже, снова уши. Как с отцом и другими греками-мужчинами! Только теперь не турки, а „благородные“ и „цивилизованные“… Все они одним миром мазаны. И англичашки, и лягушатники, — я вскипал. — Наобещают с три короба, а потом либо бросят, либо перебьют. Каждую секунду орут про гуманность, обвиняют в варварстве других, а сами и есть худшие варвары. И все ради того, чтобы их „файф оф клок“ и круассан
—26 ноября! Я запомнил этот день! Блида, маленький город у подножия Атласских гор. Там был мой дом. Моя семья. Никто не уцелел. Французы устроили невиданную резню мирного населения. Не жалели никого — ни стариков, ни старух, ни женщин, ни даже грудных детей. Французский офицер Тролер превратил город в кладбище буквально за несколько часов. Улицы были устланы трупами, и некому было сосчитать, сколько тогда было убито людей.
Теперь я понял, почему он так назвал свою бригантину. Вечное напоминание. Чтобы не забыть и не простить.
Абдель сделал большой глоток, словно пытаясь избавиться от судороги в горле.
— Я сделал много злого. Мы, берберские пираты, натворили немало. Нас столетиями называли псами султана…И вот пришла расплата. Теперь наших жен и детей продавали на рынках, как стадо баранов, и отправляли в Полинезию на кораблях. Всех, кто отказывался ползать у ног французов, как собаки, без пощады убивали. Тех, кто пользовался авторитетом, судили. Так что, да, вы правы, Коста, они потопили страну в крови. И объясните, в чем разница? Между нами и этими напыщенными мерзавцами?! В том, что они — в треуголках и кепи, а мы — в тюрбанах и кушаках?! Мы, по крайней мере, не оставляли за собой мертвые города…
Абдель сделал еще глоток портвейна.
— Сочувствую. Это страшно.
— И в то же время, увы, — норма для этого мира.
— Как вы выжили?
— Не это важно.
— А что?
— Важно то, что я, пройдя через эти страдания, снова вернулся к прежнему ремеслу. Вот, плыву в Черкесию, чтобы наполнить трюмы рабами…
— Вы считаете, что русские ведут себя на Кавказе так же, как и французы в Алжире?
Абдель неожиданно засмеялся.
— С французами никто не может сравниться в жестокости, Коста. Никто.
Я допил портвейн.
— Ну, что, занимательный получился рассказ? — грустно усмехнулся капитан.
— Поучительный.
Я встал, считая, что Абдель закончил свою исповедь.
— Спокойно ночи, капитан.
— Спасибо. Но у меня уже не бывает спокойных ночей.
Я кивнул. Пошел к себе.
— Коста! — окликнул меня капитан.
— Да.
— Когда я рассказывал про то, что мы захватывали пленных и продавали их в рабство, вы крепко схватились за нож, подаренный Бахадуром. Почему?
— Я лишился отца, матери и старшей сестры.
— Пираты?
— Нет.
— Поэтому раздумали?
— И поэтому тоже.
— Хотели выслушать до конца?
— Да.
— Что думаете?
— Не мне вас судить.
— Не вам.
— Почему вы мне все это рассказали?
— На вас есть какой-то странный отпечаток. С таким я прежде не сталкивался.
— Что за отпечаток? Смерти?
— Нет. Знание. Какое-то знание, недоступное мне. И никому недоступное.
Я ничего не ответил.