Побег от посредственности
Шрифт:
– Мне неинтересно, как она учит.
– Это лучшая преподавательница в городе! Ты не можешь играть просто так. Знаешь, сколько вещей должен делать я, хотя они мне и неинтересны?
***
Моя вторая преподавательница была выдающейся. Мы часами вместе соединяли звуки, аккорды, мелодии – без нот и упражнений на гаммы.
– Лишь слушай клавиши, ищи, не бойся делать ошибки, вложи в это всю любовь, стань продолжением руки фортепиано, и оно полюбит тебя,
– Почему некоторые звуки сопротивляются мне?
– Каждый звук – это личность с правом на самоопределение – если ему что-то не нравится, он это открыто демонстрирует. А теперь сыграй мне что-нибудь свое, твоя игра заряжает меня, а сейчас во мне как раз мало энергии.
– Кто-то вас обижает?
– Нет, просто мне уже неинтересно учить детей без таланта и настоящей заинтересованности. Ты полностью поменяла мою жизнь.
***
– Почему наша дочь не может выступать на школьном концерте, как все остальные? – спросила мама, когда преподавательница пришла в одно из воскресений к нам в гости.
– Она еще не знает нот, играет, как слышит, она не может сыграть несколько раз конкретное произведение.
– Как это возможно? У нее нет задатков? Ведь дети в ее возрасте играют и более сложные вещи, – спросил отец, с трудом скрывая свое расстройство. Он представлял себе, как будет хвастаться мной, демонстрировать, чего достигла его дочь, соревноваться с друзьями, знакомыми в том, чей ребенок более талантлив, добросовестен, прилежен.
– У Наташи большой талант, она умеет беседовать с пианино, мелодия всегда идет из ее маленького сердечка, создает собственные последовательности и вариации. Ее пальцы играют сами по себе, я еще не учила никого похожего. Стандартное обучение уничтожило бы ее способности, я чувствую огромную ответственность за нее. С муштрой дети достигают многого и быстрее, но без собственного творчества и отношения они становятся лишь меланхолическими исполнителями. Большинство учителей муштруют их только для того, чтобы угодить родителям. И я к ним отношусь, но сегодня, с вашей дочерью, я не могу по-другому, потому что она слишком талантлива.
– Мы верим вам, да? – умоляюще повернулась мама к отцу. – Она определенно будет играть и петь, как я. – Отец слегка кивнул головой.
***
Свой первый большой концерт с Ленинградским симфоническим оркестром я отыграла, когда мне было двенадцать лет. Ровно двадцать шесть лет назад! Я вообще этого не понимала – я все делала для своих родителей. Тогда отец в первый и последний раз похвалил меня, я всю ночь плакала от счастья, настолько я жаждала его одобрения. Строгость и грубость моего отца, однако, увеличивались, вероятно, он ревновал, по-прежнему боролся со мной, оскорблял, смеялся надо мной.
Как-то вечером он пришел пьяный, мама ушла в ночную смену, а сестра Юлия уехала на каникулы к дедушке и бабушке за город. Я репетировала Трансцендентные этюда Ференца Листа. Я была в экстазе,
– Пожалуйста, продолжай, это восхитительно, – сказал он. В его дыхании чувствовалась смесь алкоголя, чеснока и мяса, но в его словах было что-то очень нежное и похотливое. Однако я любила его и поверила его словам. Я продолжала, он погладил меня по плечам, это было мучительно.
– Играй, прошу, – его голос внезапно наполнился яростной страстью и настойчивостью. В напряжении я продолжала. Он не удержал равновесие и свалился на меня, мы упали на пол. Он лапал меня. Я ожесточенно сопротивлялась и сильно пинала его в живот. Он закричал от боли. Это напугало меня.
– Отец, что с тобой?
– Я сделал тебя известной! Ты все это делаешь для меня, я знаю это! – он довел меня до слез. – Иди ко мне, не бойся, я лишь хочу обнять тебя, я люблю тебя.
Я убежала в свою комнату, отец не пришел и ближе к утру я заснула. На следующий день он вошел ко мне. «Прости, Наташа, я был пьян». Он протянул руку, чтобы погладить меня, но я отскочила. Никто из нашей семьи никогда не узнал, что тогда между нами случилось.
В пятнадцать лет меня взяли в музыкальную школу-интернат для одаренных. Школа и освобождала, и ранила. Я чувствовала себя свободной, но одновременно покинутой. Я неистово погрузилась в музыку, играла с утра до вечера, экспериментировала, сочиняла, засыпала за пианино. Мои руки все время болели, спина, суставы и мышцы на руках регулярно сводило судорогой. Я плакала от боли и вместе с этим проживала блаженные моменты. Это было самое счастливое время в моей жизни. Быть известной никогда не было моей мечтой, скорее умереть в музыке, в мелодии, которая настолько ласковая, проникновенная, отзывчивая. Ей ничего не нужно от вас, она лишь отдает. Моим самым большим желанием было слиться с ней.
Я получила мировую известность, ездила по всему свету, мой ежедневник был забит. Я была на вершине, когда заболел отец. Я не знала, как мне следует поступить. В итоге во мне победила ответственность, и я прилетела в Санкт-Петербург и навестила его в больнице. Он выглядел ужасно, несмотря на то, что ему давали морфий, он мучился от болей. Он почти не пошевелился, когда увидел меня, но где-то внутри моего сердца прозвучала тихая, тоскливая, слабеющая мелодия.
– Все плохо, – прохрипел он.
– Ничего не говори, – сказала я и взяла его за руку спустя продолжительное время. Мое лицо неудержимо напряглось, по всему телу раздавались долгие тяжелые звуки, и мои мысли разбежались. До этого момента жизнь была черной дырой, я что-то отдавала, а мне ничего не возвращалось. Успех? Что это? Успех – это мало, он не сделает меня счастливой. Я хотела любви, а вместо этого мне доставались удары. Но что это такое – настоящая жизнь? Это лишь настоящие чувства? Ведь были моменты, когда я чувствовала внутри что-то большое, что было выше меня. Хриплый слабый кашель вернул меня к действительности.