Побочный эффект

Хоуки Рэймонд

– Конечно, такое ощущение было, – ответил Нортон. – В Вашингтоне я давно и знаю, какой порочной и продажной может быть наша политическая система. Однако, Джефф, в глубине души я в нее верю. На мой взгляд, она похожа на старого мула. Он ленив и упрям, эгоистичен и глуп, но эта проклятая тварь может работать! И если дать ей хорошего пинка, то будет. Вот и все, что я хочу сделать, – дать пинка и заставить этого старого мула двигаться в нужном направлении.

– А если мул будет лягаться, Бен?

– Пусть лягается. Я так же упрям, как и он.

– Я не шучу. По-моему, кое-кто

хочет заткнуть тебе рот, и, если не удастся сделать это одним способом, они прибегнут к другому. На твоем месте я бы думал, куда иду и к кому поворачиваюсь спиной. У меня был друг, кинорежиссер, он не поладил с мафией. Мелочь, карточный долг, восемь или десять тысяч долларов. Полиция обнаружила его в мусорном ящике за Браун-дерби, на теле было восемьдесят три раны, нанесенные пешней.

– Мы имеем дело не с мафией, Джефф.

– Вот как? А тот старик сенатор? Думаешь, он упал с обрыва случайно?

– Не знаю, – признался Нортон. – Хочется думать, да.

Филдс горько рассмеялся.

– Тогда не называй меня дураком, приятель. Может, ты еще глупее меня. Если это возможно.

– Может быть, – сказал Нортон. – В конце концов мы это выясним. Сейчас я хочу знать, будешь ли ты меня поддерживать. Хочу знать, кто в Белом доме велел тебе сочинить эту выдумку. И зачем Донна отправилась в Вашингтон. И что ты знаешь об убийстве. Без умолчаний. Что скажешь?

Филдс смял банку из-под пива и швырнул в сторону. Она упала в траву и лежала, поблескивая на солнце.

– Черт возьми, не знаю, как и быть, – сказал он.

– Расскажи правду, Джефф. Правдой нельзя причинить зло. Актер чуть заметно улыбнулся.

– Хочешь, скажу тебе смешную вещь? Я верю в Уитмора. И вовсе не хочу создавать ему проблем. По-моему, если кто и может исправить нашу свихнувшуюся страну, то это он.

– Я тоже так думаю, – сказал Нортон. – Но мы не создаем ему проблем. Он создал их себе сам. Тебе надо подумать о своих интересах. О проблемах Уитмора заботятся многие.

Филдс поднялся и стал расхаживать вдоль бассейна.

– Черт побери, – сказал он. – Я ни на что не напрашивался. Это не моя забота. Все из-за той проклятой пленки.

Нортон замер.

– Какой пленки, Джефф? – негромко спросил он. Актер остановился и, казалось, вышел из транса.

– Что? А, ерунда. Забудь.

– Джефф, какой пленки? О чем ты говоришь?

Филдс сел на край шезлонга и обхватил голову руками.

– Сейчас ничего не скажу, – пробормотал он. – Мне надо подумать. Надо поговорить с адвокатом. Не знаю, как и быть!

– Времени у нас мало, – сказал Нортон. – Завтра я возвращаюсь в Вашингтон. Мне нужно знать, куда ты повернешь.

– Приезжай утром в девять, – сказал Филдс. – К тому времени я все решу.

Нортон встал, потом сделал последнюю попытку.

– Пленка, Джефф. Скажи, что ты имел в виду?

– Утром, – ответил актер, и Нортон сдался.

Он поднялся по склону, потом остановился у особняка и взглянул на бассейн. Филдс стал купаться. Немного проплыв, он влез на белый надувной матрац, качавшийся на воде, и теперь лежал вверх лицом, словно в полном покое. Это было приятное зрелище: худощавый, загорелый молодой человек на белом матраце в бирюзовой воде, фоном были кабина, пальмы, горы и бесконечное небо; Нортон подумал, что этот вид был бы хорошей концовкой фильма, если бы в кино еще существовали хорошие концовки.

Филдс открыл глаза, увидел Нортона и помахал на прощание рукой.

– Плывешь

своим путем, Джефф? – крикнул Нортон.

– Может быть, – ответил актер. – А может, по течению. «А может, и то, и другое», – подумал Нортон, помахал рукой и пошел к своей машине.

25

Возвратясь в отель, Нортон зашел в бар, заказал джин с тоником и попросил бармена включить вечерние новости. Без новостей Нортон не мог жить: в тот вечер, когда пропускал Уолта Кронкайта, он начинал дрожать и потеть, как наркоман без своей дозы. Бармен как-то странно поглядел на него, но включил большой цветной телевизор над стойкой. Никто больше в маленьком темном зале не интересовался новостями, и Нортон заметил, что несколько человек хмуро поглядели на него.

Почти все новости в тот вечер были из Вашингтона, и все были скверными. Цены растут, безработица увеличивается, продовольствия не хватает, специалисты в недоумении. Еще один конгрессмен обвинен в сокрытии доходов, сенат скован обструкцией. Госдепартамент предвещал новый взрыв насилия на Ближнем Востоке, Пентагон требовал еще денег, министерство финансов намекало на очередное повышение налогов. Плохие новости одна за другой плыли с экрана, и Нортон стал чувствовать себя неловко, стал видеть их с новой, тревожной, не вашингтонской точки зрения. В Вашингтоне он воспринимал политические мытарства нации как повседневное явление, как лос-анджелесский смог. Более того, он и большинство его знакомых либо так, либо иначе наживались на политических бедах. Но здесь, в этом шикарном небольшом баре, в пустынном раю, вашингтонские безрадостные известия казались совершенно неуместными. Он заметил, что посетители начинают ворчать, сердито указывать на него, и внезапно ему пришла ошеломляющая мысль: «Как же они должны ненавидеть нас!» Хемингуэй называл Париж праздником, который всегда с тобой, но Вашингтон был несчастьем, которое всегда с тобой, ежедневно рассылающим свои гнетущие сообщения на всю беспомощную, непонимающую страну.

– Послушайте, мистер, вы еще смотрите? – спросил бармен. – Кое-кому хочется посмотреть игру в гольф.

– Отличная мысль, – сказал Нортон, и Уолтера Кронкайта внезапно сменил Джонни Миллер, загоняющий мяч в лунку с тридцати футов. Общий вздох пронесся по залу, и даже Нортон почувствовал облегчение.

На другое утро, когда Джефф Филдс вышел из особняка, Нортон как раз ставил «форд» рядом с его «ягуаром». Подойдя, Нортон встретил актера у подножия лестницы. Филдс был в теннисных туфлях, белых льняных брюках и зеленой спортивной рубашке, выглядел он нервным и рассеянным.

– Привет, Джефф.

Актер поглядел на Нортона и рассмеялся.

– Бен, на тебе лица нет.

– Я почти не спал, – согласился Нортон. – До рассвета все думал об этой истории. Да и ты выглядишь неважно.

Актер сунул руки в карманы, угрюмо уставился в подъездную аллею и рассеянно пнул камушек.

– Сейчас произошла странная вещь, Бен, – сказал он. – Едва я решил, как мне быть, произошла очень странная вещь.

– Какая?

– Слушай, я буду откровенен с тобой, насколько могу. Вчера ты говорил дело. После твоего ухода я позвонил адвокату, и мы долго беседовали. Потом позвонил в Вашингтон одному человеку – кому, не скажу – и поговорил с ним. В конце концов я решил, что ты прав, что мне следует рассказать прокурору правду об этой истории, и будь что будет.