Поцелуй черной вдовы

Бергер Евгения Александровна

– Ну а ты, – Бёрбедж поглядел на Шекспира, – ты тоже актер?

– Отчасти, сэр... да.

– Отчасти? И что это значит, облобызай меня Мельпомена?

Мужчина так громыхнул своим баритоном, что Уильям враз стушевался, и Соланж, уже знавшая, как ему нелегко говорить о писательстве, отозвалась за друга:

– Он пишет, сэр. И довольно неплохо!

– Пишет? Что именно?

– Пьесы, сэр, – подал голос Шекспир. – И я был бы счастлив, пожелай вы их посмотреть.

Бёрбедж, актер даже вне сцены, возвел очи горе и вскинул руки,

потрясая ими над головой.

– Святой Дионис, сейчас каждый второй мнит себя драматургом, и преталантливым. Кто твой отец? – выстрелил он, казалось бы, не относящимся к делу вопросом.

– Перчаточник, сэр.

Бёрбедж схватился за голову.

– И прибыл ты из...

– … Стратфорда-на-Эйвоне, сэр.

– То есть из кучи навоза, в которой какой-то червяк возомнил себя драматургом?

– Сэр... – Шекспир так решительно побледнел, что Соланж испугалась за его самочувствие.

– Сэр, пожалуйста, дайте шанс моему другу проявить себя, – взмолилась она. – Вот увидите, он еще удивит вас!

– Вот уж вряд ли, – промычал Бёрбедж, но как будто смягчился. Будучи по природе чересчур экспрессивным, он легко отходил, и в целом человеком был добрым. – Ну да ладно, посмотрим, что из себя представляет сын перчаточника. Тебе дадут роль...

– А мои пьесы, сэр?

Бёрбидж, уже развернувшийся, чтобы уйти, вдруг положил руку Уильяму на плечо и серьезно сказал:

– Без обид, парень, но, если ты не Кристофер Марло, нам не о чем говорить. Мне нужно что-то по-настоящему дельное, понимаешь, а не писульки сына перчаточника... – И снова взревел, отыскав глазами Соланж: – Немедленно сделай что-нибудь с этим запахом, иначе и на глаза мне более не показывайся! Усёк?

Соланж закивала, не до конца понимая, зачем подписалась на нечто подобное – наверное, из природного тяготения к саморазрушению – но уже через десять минут она жгла можжевельник за партером театра, где зрители – будь им неладно! – устроили отхожее место. Вонь сшибала здесь с ног, но хотя бы на время запах горящего можжевельника заглушал его...

Когда она снова вернулась в театр, Шекспир в числе нескольких актеров из труппы сидел на сцене, свесив вниз ноги. Они разговаривали, смеялись и казались давно подружившимися... Ну да, пока она занималась грязной работой, кто-то налаживал дружеское общение. Все как обычно!

– А, Роберт, иди к нам. Ты закончил? – Шекспир помахал ей рукой.

– Почти. Где я мог бы умыться? – спросила она, глядя на Ричарда Бёрбеджа.

Тот улыбнулся. Знал, что в этом его главная сила: жизнерадостный и открытый, он излучал неприкрытое обаяние.

– Там за ширмой таз и вода, – он указал направление. – Только поторопись: мы собираемся подыскать вам жилье. Уилл говорит, вы только приехали и совершенно не знаете города...

– И у нас лошадь... – вставил Уилл. – Ее бы тоже пристроить.

– Пристроим, друг. – Ричард хлопнул его по плечу. – Конюшен здесь предостаточно. – И другим голосом: – Вот если бы вы вместо лошади

достали нам перевертыша... было бы дело. – Сказав это, Ричард схватил Уилла руку и задрал ему рукав куртки. – Жаль, ты не кто-то из них, – хохотнул он. – Отец бы умер от счастья!

Соланж так и стояла, не в силах уйти: тема ее увлекла.

– А зачем вам здесь перевертыш? – поинтересовался Шекспир. – Я в целом их мало встречал.

– Деревенщина! – Ричард по-дружески растрепал ему волосы. – Оборотень в театре – самое то. Представь себе страшного зверя, точно отыгрывающего отведенную ему роль? Да зрители бы платили просто за то, чтобы поглазеть на него. Страх и ужас! Они это любят.

Шекспир выглядел ошеломленным, как и Соланж, надо признаться.

– Но как же, – возразил молодой человек, – перевертышам ведь нельзя обращаться... «Закон о компримации» и все такое.

Ричард подхватился на ноги, оправляя одежду.

– Наивная ты душа, Уильям Шекспир, кто в Лондоне соблюдает законы? – Вопрос был риторическим, но он сам на него и ответил: – Да никто. Ни одна живая душа! А уж перевертыши нынче в моде, на сцене уж точно.

– И на них не доносят? – спросила Соланж.

Ричард к ней обернулся.

– Бывает, что и доносят, – ответил, пожимая плечами, – но это, как говорится, сопутствующий риск. Перевертышам хорошо платят, и они не прочь поживиться!

– А как же браслеты? Они не боятся снимать их?

– Вопрос не ко мне. – Развел Ричард руками. – Я всего лишь простой человек без особых способностей, разве что малость смазлив и талантлив на сцене, но... обращаться в клыкастого волка, увы, не умею. А жаль... – Он ощерился, изображая животное.

Соланж в первый раз видела человека, желавшего быть перевертышем. В шутки ли или всерьез, но он не боялся говорить нечто подобное вслух, и это ее поразило... Почти так же, как рассказ об оборотнях на сцене.

Лондон – воистину странное место.

Это крутилось в ее голове, пока она умывалась и выходила с актерами из театра, направляясь по Бер-Гарденс к реке, в сторону Лондонского моста. Коня она вела в поводу, так как к ее огромному удивлению тот обнаружился у дверей, едва они вышли, а мальчишка, присматривающий за ним, играл в орлянку в грязи у театра. Возвращая ей скакуна, он так широко и восторженно улыбался, глядя на Бёрбеджа и остальных, что не оставалось сомнения: перед ней маленький театрал, боготворящий актеров.

В благодарность за честность Соланж дала ему еще один пенни. Целое состояние для такого оборванца, как он, и, кажется, заслужила тем самым его вечное преклонение!

– А здесь, как вы, наверное, догадались, зверинец, – сказал Ричард, указав за забор по правую руку. – И в нем, – понизил он голос, – проводится лучшая травля медведей в городе. Слышите? Это рычит один из медведей. Говорят, здесь появился новый косматый зверюга, дикий и необузданный. Давайте как-нибудь вечерком заглянем и насладимся веселеньким зрелищем!