Под чертой (сборник)
Шрифт:
– Ну хорошо, Саша, зарплата – это сердечник. А по бокам что?
– С одного боку – интересы, только не государства, а государя, а точнее, то, как государевы слуги их понимают. Для меня знаешь, что откровением было? Когда я столкнулся с тем, что называется политикой, – ну, региональные элиты, протестные настроения и все такое, – мне жестко сказали: мы тут политикой не занимаемся, мы занимаемся бизнесом! И я со временем стал понимать, кто какой бизнес делает. А второе откровение – это когда сказали: запомни, мы служим не государству, а государю! И вот если ты эти две вещи, про бизнес и государя, усвоишь, все у тебя будет хорошо… Ну, а вторая
Но Сашина панель, видимо, все же нагрузки не вынесла, раз мы сидим с ним в «Шоколаднице» и тренькаем фисташковое мороженое, прям два старшеклассника, только старшеклассники вряд ли заказывают по второму бокалу сухого. Саша с прошлой встречи еще больше раздобрел, а если честно – растолстел. Он теперь в частной конторе. Отвечает за связи с государством в региональных проектах. Зарплата 70 тысяч, плюс премии и бонусы, – но это если проект удается. А там такие проекты и такие государевы интересы, что хоть волком вой…
И он рассказывает, как ушел с государевой службы. Он терпел, что для начальства он подчиненный, а для подчиненных – начальник. Терпел, что начальники считают людей за совершенную пыль, а себя – за тех, кому не писан закон. (Один раз на совещании самый главный сказал в открытую, что «принято решение после выборов социалку сливать» – Сашу передернуло, но больше никого). В общем, он быстро понял, что государевым слугам людишки только мешают – для счастья им хватило бы газовой трубы да десяти миллионов выдрессированных китайцев в обслугу. Но однажды Саша поймал себя на таких же превращениях. Это когда шофер, объезжая утреннюю пробку, жал на клаксон и орал: «Козел, блин! Куда, мудило! Дай проехать!» – а он сидел и думал, что, блин, дай же проехать! Должен же я, слуга государев, со своим ничтожным окладом хоть на это право иметь! Посторонись, офисный мудак, на номера мои посмотри!
А на сиденье рядом лежала недочитанная Улицкая. Потому что Саша – дитя перестройки, и серо-синие корешки «Нового мира» у него до сих пор братской могилой занимают стеллаж в коридоре.
– Саша, но сейчас-то ты доволен? Деньги, свободное время, ну, я не знаю, прости за пафос, гармония с собой?
Сашка печально отпивает вино.
– Знаешь, как я замечаю, что пришла зима? Что нужно доставать с антресолей чемодан с вещами. А знаешь, как узнаю, что конец недели? Что мы с ребятами бухаем, и бухаем всерьез. А в субботу я отхожу от попойки. А в воскресенье занимаюсь делами жены, мамы, тещи и дочери. Ты представляешь, Кристинке уже 25! Кстати, старик – у тебя в журнале нет для нее работы? Она все ищет, пробует…
Я отрицательно качаю головой – ты же знаешь, я давно не работодатель, – и вот тут Саша и произносит обреченно: «А я давно уже – сэндвич-панель».
Потому что мама и теща стали старенькими, а медицина наша сам знаешь какая, а частные врачи обходятся ого-го. Вон, у шефа мама шейку бедра сломала, и «Скорая» сразу сказала, что она не жилец, – так оперировали в Европейском медицинском центре, все отлично, только цена 450 тысяч рублей. А мамы не знают, что для государства они пыль, и требуют заботы и ухода, санаториев и лечебной физкультуры,
А жена у Сашки без работы, потому что прежний начальник был гнида, так что правильно ушла, но без работы она второй год, потому что кому она, 50-летняя, нужна, – и Саша для нее биржа труда с выплатой пособия по безработице.
А дочка три года как окончила университет, а диплом у нее реклама и журналистика, то есть, считай, диплома нет, и она все ищет себя – сначала пробовала йогу, потом видеодизайн, сейчас фотографию, а профессиональная камера стоит как операция в хорошей клинике, а еще нужны свет и студия, – ну понятно, что это не столько содержание дочери, сколько инвестиции в ее будущее, то есть и в свое… Но все же, старик, это достает. Но он ведь не хочет, чтобы дочка лезла в сэндвич-ярмо. Хотя и понимает, что ни в какое свое будущее не инвестирует, потому что либо помрет до пенсии, либо дочери на шею постыдится сесть…
– Знаешь, Дим, – Сашку тянет не столько на откровения, сколько на обобщения, – в чем-то на госслужбе, когда денег было мало, было проще. Потому что про отсутствие денег знали все, а потому ничего и не требовали.
Да, он помнит, там тоже был сэндвич, бутерброд, только другой – но сейчас он зажат между дочкой, которая еще не может работать, и мамой, которая уже не может работать. Между тещей и женой. Между деньгами и обязательствами. Между интересом и бизнесом. Между чем-то и чем-то, но только не сам по себе. Он живет затем, что с боков давит, а не потому, что так следует жить.
– И я не знаю, что делать… – он, слава богу, не спрашивает, а констатирует и, несмотря на возражения, заказывает третий бокал.
Вся пошлость мира рвется с моего языка, но я удерживаюсь. Не говорю, что я за то люблю, скажем, Питер, что там тьма мелкого бизнеса, где каждый сам себе режиссер, и никто не считает малый бизнес зазорным, – вон, муж Ольги Петровой, дочери композитора Андрея Петрова, на своем катере катает желающих по Неве, и это ж счастье такую работу иметь. Но прикусываю язык, потому что – в какой Питер Сашка уедет?
И Саша, чувствуя эту неловкость, меняет тему. Мы начинаем говорить о том, о чем могут говорить двое успешных мужчин, ведущих жизнь под уздцы. О последнем романе Терехова. О русской матрице. О том, как Троцкий 7 ноября 1927 года поднял в Москве восстание, но предупрежденные Менжинским наркомы попрятались. О том, что об этом нигде в учебниках не написано. И что систему образования нужно менять.
Словом, все у нас в шоколаде, и на прощание мы обнимаемся, и Сашка просит, чтобы про мужчину как сэндвич-панель я все-таки написал.
Я киваю.
2012
38. Сезон консервирования//
О том, что может утешить человека в стране, катящейся в пропасть
Законы физики к социуму следует применять с осторожностью, это известно. И вообще: не сравнивай, живущий несравним. Однако соблазн велик. Не могу удержаться.
Поспешность, с которой были приняты законы с грифом «Не потерплю amp; разорю», у многих моих знакомых (включая тех, что на царевой службе), вызывает не то что оторопь, не непреодолимое желание почесать язык.