Под чертой (сборник)

Губин Дмитрий

Я вот о чем.

Те русские споры, которые мне приходилось за «тучные годы» слышать (и в некоторых участвовать), были если и боями, то своего рода с тенями. Каких бы горячих тем ни касались. Это были как бы условные схватки условных либералов и условных консерваторов, условных западников и условных почвенников. Типа, бьемся до первой хрипоты, а дальше айда ужинать, и там, под пивасик и свиную рульку, продолжим думку думать о судьбах страны. А пока заказ ждем, ты мне лучше скажи: ты сколько за свое КАСКО платишь? А отдыхать вы в этом году планируете где?

Как-то так оно шло. Преувеличиваю, возможно, но не сильно.

Исключение составляли лишь националисты-скины, – вот эти ребята

были бескомпромиссные, готовые биться до крови, хоть чужой, хоть своей. Страшно угадывалось, что в битве за чистоту крови их не пугают ни сума, ни тюрьма, что для них это не интеллектуальное приключение. Их потому и сторонились все: и западники, и славянофилы.

Но в последнее время соотношение истовых и неистовых незаметно сместилось, и устойчивая прежде конструкция стала гнуться и скрипеть.

Например, появились ярые верующие, готовые ради веры на все. И это не только мусульмане, про которых я мало что знаю. Появились те, кого Сергей Минаев называет «атомными православными»: искренне убежденные, что мы – Богом избранная страна, что это по Руси Богородица ходила, православие или смерть. Но не одни они: за последних полгода я услышал о паре семейных драм, связанных с новообращенными протестантами: телевизоры выбрасывались на помойку (что, по мне, еще не грех), Новый год не праздновался, сексуальная жизнь отменялась, имущество отписывалось общине.

Появились новые внеразнарядочные патриоты – то есть не безумные женщины с портретами Сталина и не привезенные автобусами на Поклонку коллективы (хотя эти тоже никуда не исчезли), а складно излагающие свои мысли люди. При этом искренне и со страстью поддерживающие «закон Димы Яковлева», например. Потому что нельзя отдавать детей туда, где все прогнило, сгнило и смердит. Эти люди бывали в Европе, и их ужасает, сколько во Франции черных (это, кстати, и Гитлера во Франции ужасало, но «Майн кампф» они не читали!). С первым таким убежденным я познакомился лет пять назад в баре в аэропорту: мы оба ждали рейса в Америку. Это был ученый, профессор. И он сходу стал уверять меня, что нью-йоркские небоскребы в 2001-м взорваны ФБР для поднятия авторитета президента США. Я тогда внутренне расхохотался (ага, еще один конспиролог, переносящий свое внутреннее представление на весь мир, в психологии это называется «проекцией»). Но больше не смеюсь. Поскольку слишком часто стал встречать тех, кто и вправду всерьез убежден в скором конце Запада. И это все люди из того круга, где знают про шпенглеровский «Закат Европы», хотя Шпенглера, как и Гитлера, не читали (и это характерно).

Я могу ошибиться, но повторю еще раз: число социально успешных людей, со страстью и яростью отстаивающих идеи, приличествующие, скорее, тем телеканалам, которые приличный человек не смотрит, и отстаивающих эти идеи не за деньги, не ради карьеры, не в порядке мыслительной физкультуры, – их число ощутимо (а может, и критически) прибавилось.

Последняя (но уверен, что список пополняется!) новая категория пламенных борцов – яростные гомофобы. Из этого списка следует исключить, пожалуй, только Виталия Милонова (по психофизиологическим причинам: похоже, термин «проекция» имеет к нему отношение тоже). Но прочие, еще позавчера не столько толерантные, сколько равнодушные, – они стали искренне страстны и страстно искренни. Они и правда всюду видят гей-пропаганду и требуют ее запретить (их бы отправить во двор Людовика XIV, когда мужчины наклеивали мушки и манерно-жеманно кадрили дам!).

И, поверьте, я долго пытался понять причину этой темной ярости. В оболванивание пропагандой я верю мало. Скорее уж в то, что, работая в пропаганде, циничные пропагандисты порой ловятся в свои же сети. Такое порой случается с рекламными агентами, которые первыми

покупают свой товар, хотя и знают ему цену. Недурно разбирающийся в медийных технологиях Даниил Дондурей назвал это явление «новой искренностью».

Но ответ, который мне кажется более точным, я нашел случайно, полгода назад. Тогда у меня был тяжелый период, я дни и недели проводил в больницах, пусть в качестве не больного, но посетителя, занимая ежедневный пост у реанимаций. И я там много чего насмотрелся. Это сильное чувство, не дай бог никому: сидишь в какой-нибудь районной больничке, за окном дождь, пол заляпан краской, санитар выкатывает покрытый простыней труп, гастарбайтеры с лицами фаюмских мальчиков белят потолок и красят стены, сесть негде, провозят еще один труп, а ты не можешь поделать ничего, только ждать.

И вот в такой больничке я был свидетелем, как уже пожилая женщина – скорее всего, мать неведомого мне больного – скрученная бедой, яростно распрямилась навстречу вышедшему врачу. Она понимала, что ее сын здесь, и умирает, и понимала, что в большом городе спасти шансов больше. И из крохотной тетеньки она на моих глазах превратилась в грозную богиню, требующую от врача немедленной транспортировки в город. Тот ответил, что больной нетранспортабелен. Да и на чем везти? У больницы своего реанимобиля нет. И тогда богиня каменным голосом – глаза горели – отчеканила, что если. Этот. Врач. Все врачи. Не могут. Она. Сама! Понесет его в город! На руках! Вам он чужой! А это моя кровиночка! Моя!!!

Это была одна из самых ужасных сцен, которую я видел в своей жизни. Потому что я впервые так близко видел чистую, беспримесную страсть, игру крови. И врач – усталый дежурный хирург – кивнул и открыл дверь: «Хорошо, выдергивайте из той розетки шнур». «Зачем шнур?!» – гордо спросила женщина. «Он на искусственном дыхании, за него дышит аппарат. Чтобы перенести в машину, на носилках должен быть такой же аппарат. Иначе не донесете».

И женщина осела, стала вновь маленькой, заплакала…

Я тогда многое узнал и про силу горя, и про особенности транспортировки больных с множественными переломами. Что при смещении осколков костный жир (то, что мы называем «костный мозг») может тромбом закупорить кровоток. Теперь я знаю, что нельзя на месте аварии помогать пострадавшим, искренне желая помочь, но не умея. А надо вызывать спасателей, «скорую», – и, да, мучиться от бессилия и ждать. Сегодня я понимаю, почему, когда на моих глазах за границей однажды сбили велосипедиста, все схватились за телефоны, но никто не бросился помогать. Тогда я был в шоке. Теперь знаю резон.

Страсть, не облагороженная знанием, есть страсть губительная. Зверь вне клетки.

Меня в сегодняшней искренности страстей больше всего пугает то, что искренние патриоты России, готовые убить всех сомневающихся в ее величии, не читали ни Татищева, ни Ключевского, ни Костомарова, – про неподъемные пересказы летописей Соловьева вообще молчу, а про старшего Лурье или Зимина даже не заикаюсь.

Предсказатели конца западного мира не знакомы с идеями современных критиков западной цивилизации (и я даже не про Шпенглера, а про всю россыпь интеллектуалов, от Закарии до Фридмана и от Фукуямы до Хантингтона).

И гомофобы, разумеется, и слыхом не слыхивали ни о Кинси, ни о Мондиморе (хотя недурно бы поинтересоваться: а как вообще устроено человеческое половое влечение?); они даже «Людей лунного света» Розанова не прочли и о всем цикле статей о христианстве и эротике Бердяева не слышали, а эти два религиозных публициста таким, как они, еще сто лет назад от души давали пендюлей.

Человеку, одержимому страстью, все время кажется, что он знает верное решение в силу одной своей искренности, он верит в чувство как в третий глаз.