Под девятой сосной в чистом поле
Шрифт:
– Это Посошок!
Алешка сменил мокрые джинсы на сухие шорты и вылетел за дверь.
Избушка Посошка стояла на самом берегу речки. На самом крутом берегу. И казалось, будто она с тоской смотрит с этого берега в быструю воду и размышляет: а не бухнуться ли мне в глубокий омут, чтобы разом покончить со своей несчастной жизнью? Ее было жалко: кривая всеми стенами и перекошенными, сто лет не мытыми окошками, заросшая по худой кровле мхом, с клоками и прядями старой пакли, свисающими из всех щелей на радость птахам, которые уж сколько лет щипали
Но зато на задах усадьбы, в одичавшем саду стояла ладная банька. Красивая как сказочный теремок. И никак не верилось, что ленивый пьянчужка Посошок мог сотворить такое чудо.
Алешка вошел в темные сени. И сразу обо что-то споткнулся. Чуть не упал, пригляделся. У стены - развалившаяся груда каких-то небольших дощечек, ровных и одинаковых.
Алешка потер ушибленную коленку и постучал в дверь. Сначала вежливо - рукой. Никакого ответа. Бухнул правой ногой - тишина. Бухнул левой - то же самое. Повернулся спиной к двери и забарабанил в нее пятками, обеими по очереди. За дверью послышался недовольный вздох с грустным оттенком. Тогда Алешка без спросу вошел в избу.
В комнате, кроме хозяина, почти ничего не было. Лавка у стены, крытый драной клеенкой стол, на котором стояла пустая водочная бутылка, красивая табуретка (как из музея) и кривоногая раскладушка (как с помойки).
А в углу, под потолком, на резной полочке светилась знакомая маленькая иконка.
Сам Посошок, босой, в распахнутой на груди рубахе, сидел на лавке и грустно, задумчиво смотрел на пустую бутылку.
– Ну?
– наконец спросил он Алешку, чуть повернув голову, но с бутылки глаз не спуская, будто гипнозом силился ее наполнить.
– Чего надо?
– Ничего.
Долгое молчание.
– А чего принес?
– Ничего.
Опять пауза.
– А чего тогда пришел?
– Просто так.
– А… Ну ладно, тогда садись вон на раскладуху.
Алешка подошел к ней, посмотрел, недоверчиво потрогал:
– А она не рухнет?
– Чего?
– изумился Посошок с долей обиды.
– Вчера сам на ней сидел, не рухнула же.
Посидели, помолчали. Алешка чуть-чуть подпрыгивал на раскладушке - она в ответ жалобно повизгивала ржавыми пружинками. Посошок, вцепившись в края лавки, тихонько покачивался взад-вперед, и чуть слышно протяжно бубнил - будто пел про себя грустную песню, и болтал потихоньку босыми ногами.
– Чего там?
– вдруг спросил он, кивнув на окошко, заросшее паутиной, в которой сохли прошлогодние мухи.
– Чего новенького?
– Да ничего хорошего.
– Пружины под Алешкой еще жалобнее скрипнули.
– Паршутина собака укусила.
– Так ему и надо, - отозвался на великую новость Посошок, шмыгнув курносым носом.
– Дурного человека хорошая собака за версту чует.
– А вас собаки не кусают?
– Не, они меня, наоборот, за версту огибают.
Алешка не стал спорить. Он и сам бы этого Посошка за версту обогнул - такой от него шел густой винный дух.
– А еще чего?
– Церковь обокрали.
Посошок
– Да ну! И много добра взяли?
– Подсвечники всякие. Книги старинные. А главное - икону чудотворную. Вот как у вас. Можно посмотреть?
– А ты чего, верующий?
– насторожился Посошок.
Алешка подумал и ответил загадочно:
– Сочувствующий.
– Это как?
– не понял Посошок.
– Это - в душе.
– А… Ну тогда гляди. На тубаретку залазь. Да смотри свечку не сковырни.
Алешка придвинул «тубаретку», на ходу подивившись ее красоте: прямо как из музея старинного быта - резное чудо.
Взяв в руки иконку, он сразу понял, что это не та, не подлинная. Настоящая была написана на древней дощечке, а эта - на простом кусочке картона. Но все равно: очень красиво и похоже на оригинал.
– Здорово, - сказал Алешка.
– Это вы сами, дядя Посошок, рисовали?
– Меня Егорыч зовут, - проворчал Посошок.
– А Посошком дураки дразнят.
– Я не знал, - сказал Алешка.
– Больше не буду. Я не дурак.
– Откуда я знаю, - не поверил Посошок. Почесал лохматый затылок.
– А образ… Не, образ не я писал. Мне такое не дано. Я по плотницкой работе специалист. Ну и столярничаю иногда. Когда выпить нечего. Вон, тубарет видал? Моя работа, под ней подпишусь. А икону - не, не я писал. Художник Поля.
– Художница?
– уточнил Алешка.
– Женщина, значит?
– Кто женщина?
– Посошок перестал качаться, застыл в недоумении.
– Ну художник.
– Почему?
– удивился Посошок.
– Почему женщина?
– Потому что - Поля!
– Во дает!
– Посошок аж подпрыгнул на лавке.
– А что, и Коля, выходит по-твоему, тогда женщина?
Алешка не стал спорить. Ему не эти тонкости - Поля-Коля - были нужны.
– А где она живет? Этот… Поля?
Посошок вдруг угрюмо замкнулся.
– В поселке?
– настаивал Алешка.
Упрямое молчание в ответ.
– В деревне?
Посошок опять поскреб затылок и загадочно произнес:
– Два рубля нужно.
– Кому?
– удивился Алешка.
– Тебе.
– Зачем?
– Мне отдать.
– На хлеб?
– пожалел его Алешка.
– Я что, нищий, по-твоему?
– Посошок возмутился и объяснил: - На вино не хватает. На «Бело-розовое».
– Понял. Ща принесу.
– И Алешка помчался домой.
Он ворвался в наш мирный вагончик и завопил с порога:
– Дим! Гони деньги! Два рубля!
– На что?
– спросил я, переворачивая на сковороде очередной румяный оладушек.
– На всякую фигню не дам.
– На вино не хватает!
– Что?
– Оладушек сорвался с ножа и плюхнулся на пол.
– На какое еще вино?
– На бледно-розовое!
– Может, тебе еще и на сигареты денег дать?
– Это не мне, Дим! Это плата за информацию.
Зажав в кулаке деньги, Алешка влетел в избу Посошка. Тот с надеждой привстал ему навстречу. И протянул руку.