Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
Обогнули Метелиху, рысью подъехали к школе. Книги складывали в коридоре. Мишка тоже носил, выбирал какие потолще. И не заметил, как Андрон шепнул что-то учителю и кивнул при этом в его сторону.
Николай Иванович вслух похвалил попа, сказал, что не ожидал такой щедрости; вот радости будет у Маргариты Васильевны!
Кончили перетаскивать книги, присели на бревнышко. Николай Иванович повернулся к Мишке.
— Значит, потеря нашлась? — спросил неожиданно.
Мишка вздрогнул, подвинулся на бревне.
— Правильно сделал, что одумался, — продолжал Николай Иванович, — молодец. Отправляйся домой, мать обрадуй. Хорошая она у тебя, заботливая, а здоровье у нее
Мишка не трогался с места. Ему всё казалось, что стоит только завернуть за угол, как там его обязательно перехватят Федька или Володька и что им известно, с какими мыслями приходил Мишка в школу, когда здесь судили отца. И о том, что полянину украдкой ел, что деньги стянул у матери. И Андрон, уж конечно, догадывается, — чего бы иначе ему с учителем-то шептаться? Соседи теперь — в огород кто залезет или в доме что потеряется, все на Мишку укажут.
Но Володька и Федька даже ни разу не переглянулись, закурили оба при учителе. Андрон сел на телегу, уехал, а эти всё же остались. Ждут чего-то.
— Вот так, Михаил, — снова заговорил учитель. — Будем надеяться, что ты все эти фокусы бросишь. К добру они не приведут, а в тюрьму в два счета упрячут. Парень ты уже взрослый, сам понимаешь… Иди, помогай матери. И о том подумай, чтобы делу настоящему выучиться. Увидим твое старанье, сами на место определим. Договорились?..
— А вам, друзья мои, строгий наказ, — говорил учитель комсомольцам другим уже тоном, когда Мишка ушел, — ни единым словом не напоминать парню про его прошлое. Где он болтался, с кем — не ваше дело. Нищенствовал, воровал, может быть и грабил. Сколько ему, лет пятнадцать? Возьмите его к себе.
И всё-таки не вовремя появился Мишка у калитки Денисова дома, — лучше бы переждать: не до беглого сына в тот час было Дарье. У крыльца толпились соседки, на все лады расхваливая белобокую рослую нетель, — только что привела ее Дарья (получила по решению правления). Вот и сбежались соседки позавидовать. Тут и Улита, и Кормилавна, и Нюшкина мать. Девчонки успели натаскать травы, намешали пойла в ведерке, по спине, по бокам телки водят ладошками, нарадоваться не могут, а хозяйка стоит в середине круга, глаза платком вытирает.
Глава шестая
Николай Иванович жил теперь в своем домике вдвоем со школьным сторожем Парамонычем. А Валерка, как выписали его из больницы, так и остался в Уфе — в строительный техникум поступил, а пока, до начала занятий, в санаторий уехал по путевке. Пусто в доме, учителю и словом перекинуться не с кем, вот и сказал старику — перебирался бы тот из церковной сторожки в свободную угловую комнату. Парамоныч не заставил себя упрашивать, — в тот же вечер принес сундучок с пожитками, смастерил себе топчан за перегородкой, а через неделю-другую стал при учителе кем-то вроде заботливого дядьки: готовил еду, прибирал в квартире, вел денежные расходы по немудрёному холостяцкому хозяйству.
После того как с треском сняли Иващенко, разрубили напрочь змеиный клубок во главе с Ползутиным, Николай Иванович, как солдат, одержавший победу над коварным и сильным врагом, на некоторое время позволил себе расслабить волю и мускулы. И это было естественно и необходимо, как необходим отдых солдату, позабывшему счет боям, дням и верстам. Да, это был бой — жестокий, кровопролитный, и продолжался он, не затихая ни на минуту, более десяти лет; начался и кончился в Бельске. И вот — победа. Победа, купленная дорогой ценой — жизнью дочери и жены. Если бы не Владимир Дымов, не быть бы в живых и самому учителю. Дымов — тоже солдат, проверенный в настоящем деле.
Победа. Правое дело, за которое ратовал учитель, взяло верх. Но радости, такой, чтоб искрилась она в глазах, не было. Что-то тяготило Николая Ивановича, неясное, пока еще ни к чему не приравненное и не имеющее определенного названия. Учитель испытывал какую-то внутреннюю подавленность. И всё чаще и чаще обращался к тому, что уже было пройдено. В такие минуты, оставшись наедине, он закрывал глаза, видел себя молодым, каким уходил в армию, когда было ему двадцать пять лет. Потом гнилое болотное Полесье, яростные штыковые атаки «за веру, царя и отечество» и «Окопная правда», солдатские митинги, захлестнутый кумачовыми флагами Петроград. Юденич, Колчак и Врангель. Давно-давно это было. И опять бои, теперь с врагами незримыми, постоянное напряжение.
«Нет, браток, ты уж отвоевался, — говорил ему кто-то другой скрипучим, насмешливым голосом. — Посмотри на себя, посчитай морщины и шрамы. Ну выстоял, победил, а что ты за всё это получил? У тебя даже семьи не осталось. Ты — один, а в одиночку победу не празднуют».
— Пожалуй, ты прав, — вслух соглашался учитель со своим невидимым оппонентом, — в одиночку нет праздника человеку, нет даже отдыха. — И начинал думать о сыне. Хорошо, что Жудра помог найти доктора, который заглушил у парня подозрительные пятна на легких. Всё рассосалось; кажется, миновала опасность и рецидива; во всяком случае, во время последнего разговора с профессором тот сказал, что самое страшное позади.
Валерий мечтает стать инженером, даже в больнице с задачником по физике не расставался. Пусть учится, раз сам выбрал, пусть добивается своего. Инженеры нужны: весь Урал одевается в леса индустриальных новостроек.
«Ну, а я уж здесь буду век доживать, в этой школе, — не в первый раз решительно заключал Николай Иванович. — Здесь мое место».
А невидимый не отставал. Он всё скрипел и ухмылялся ехидно. В полночь неслышным шагом приблизится к изголовью, уставится немигающими глазами. Гонишь его — не уходит. И дыму табачного не боится. И зудит, зудит. Что дальше, то хуже, навязчивее. И не только средь ночи, но и днем — в разговоре с Карпом Даниловичем или с Андроном — стал напоминать о себе. Правда, голоса своего в этих случаях он не подавал, перед глазами не маячил, но нет-нет да и кашлянет где-то в сторонке, присвистнет многозначительно: здесь, мол, я, вижу.
От такого незримого и навязчивого собеседника нужно было избавляться, и как можно скорее. Вот тогда-то и догадался Николай Иванович позвать к себе жить Парамоныча. Старик он был разговорчивый, хлопотливый, минуты не мог посидеть без дела. Дрова под навесом колет, долотом, рубанком орудует, вечером ковыряет шилом старые сапоги. И всегда в зубах у него трубка, даже на ночь совал ее под подушку.
С Парамонычем веселее стало учителю. Дед всё время о чем-нибудь да рассказывал: про житье-бытье стародавнее, про солдатчину, бои-переходы, про зверей и птиц, водяных и леших. Иной раз, увлекшись, вспоминал солдатские песни времен Балканской войны с турками, вполголоса напевал их дребезжащим старческим тенорком. И не понять бывало иногда, где кончается у него сказка и начинается бывальщина, где припевка, а где сама песня. Говорил старик мудро и с меткими мужицкими изречениями и прибаутками, чтобы было над чем и подумать. И всегда так разговор повернет, что уж нет того хуже, чем состариться бобылем.