Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
Вчера только объезжали вместе озимый клин бригады, знает Карп, что и у Андрона всходы не хуже, чем у соседа, местами погуще даже, но раз уж так хочется председателю не ударить лицом в грязь перед своим ученым земляком, бородач развел руками: смотрите, мол, сами.
— Вроде бы ничего, — сказал он при этом. — Дождичка бы сейчас теплого: как щетка, полезла бы.
Егор в разговор не вмешивался, — и это Андрону нравилось. Шел, поотстав на полшага, а когда миновали лесок и впереди раскинулось озимое поле второй бригады, присел на меже, выдернул хрупкие бледно-зеленые
— Загущенный сев не всегда дает то, чего мы ожидаем, — начал он. — В лучшем случае одно зерно два-три стебля выбросит.
— А ты что захотел, чтобы десять было? — спросил Андрон не особенно дружелюбно.
— Двенадцать, и колос на каждом в четверть! — помолчав и глядя прямо в глаза бригадиру, ответил Егор. — На нашей земле получать надо не по восемьдесят, а трижды по столько пудов с гектара!
— Ну, это ты, знаешь, при народе где-нибудь не сбрехни.
— А вы не смейтесь, дядя Андрон, — с незнакомой и, как показалось Андрону, жесткой ноткой в голосе отозвался Егор, — дайте мне на вашем поле опытный участок.
— Припоздал ты малость, — не меняя тона и уже не скрывая нахлынувшей неприязни, продолжал Андрон. — Авось будущей осенью и поучишь нас, дураков, как рожь высевать, а теперь — не взыщи. Припоздал, говорю; видишь — посеяно!
Андрон рывком вздернул повод, грузно упал животом на седло. Уехал не попрощавшись.
— Горяч, горяч ты не в меру! — укоризненно выговаривал Карп новому агроному, после того как Андрона не стало видно за кустами. — Можно бы и по- другому о том же самом сказать.
Егор упрямо мотнул головой:
— Знаю! Насквозь его вижу: жил куркулем, и сейчас таким же остался. Ни он — ни к кому, ни к нему — никто.
— Это ты брось! — назидательно повысил голос Карп. — Добром тебе говорю: помирись с Андроном; за коренника он у нас. И нутро у него человеческое. Не дури.
— Человеческое! — горько усмехнулся Егор. — Кому вы рассказываете, дядя Карп? Шерстью медвежьей заросло нутро-то у него!
— Ладно, не об этом речь, — минутой позже, другим уже голосом продолжал задетый за живое Егор. — Не для красного слова я про триста пудов сказал. С месяц тому назад, перед экзаменами, ездили мы всей школой в опытное хозяйство. Своими глазами видел: пятнадцать стеблей от одного корня, триста пудов с десятины!
Вечерело. Огромный оранжевый диск солнца медленно опускался за маковки елей, золотистые стволы сосен погружались в наплывающий из низин полумрак. Над полями и перелесками у излучин Каменки с торопливым посвистом узких крыльев проносились утиные выводки; где-то вдали, на болоте, трубными призывными голосами перекликались журавли; вода в озере стала еще прозрачнее.
Хорошо теплым вечером пройтись по лесной опушке, пройтись одному, ни о чем не думая, хорошо, когда прожито всего-навсего девятнадцать лет. В этом возрасте всё улыбается человеку: и лес, и река, и пушистое облачко, что задержалось над озером. И человек улыбается всему, что его окружает, и себе самому — своей
Чтобы дойти до деревни от того места, где оставил Андрон трактористов, нужно затратить час. Без счета, как себя помнит, хаживал этой тропой Владимир: обед носил, сначала на жнивье, а потом уж и к трактору, когда сам стал работать; миновал косогор с березняком, по жердям махнул через Каменку — вот тебе и огороды Озерной улицы. С завязанными глазами пробежал бы за полчаса. В первый раз вот так получается, что идут-идут, а тропе и конца не видно, и не хочется — ох как не хочется, чтобы деревня вдруг показалась!
А всему причиной она — Нюшка. С того самого дня, как судили Артюху, понял Владимир, что Нюшка имеет над ним какую-то силу; тянет она его, дразнит, а сама увертывается. Смотрит издали, манит, а вдвоем остались — глаз на нее не поднять: строгая. И откуда что взялось! Давно ли по носу щелкал, на переменах за косы дергал? Попробуй сейчас! Поведет глазом — и пальцем не шевельнешь, молчит — и тебе слова не выговорить, а смеяться примется — и сам не удержишься, дурак дураком. Сердился на себя за это Владимир, а поделать с собой ничего не мог: уж больно хороша была Нюшка, когда смеялась. Залюбуешься!
Вот и сегодня, после того как уехал Андрон, договорились они со старшим трактористом, что Владимир сядет за руль с полночи. Екимка отправился было домой за хлебом, и вот тебе Нюшка с подругами — «хотим на тракторе прокатиться!» — и одна за другой на крыло карабкаются. В другое бы время шугнул их Владимир, не дожидаясь, пока тракторист слово вымолвит, а тут согласился:
— Ладно уж, до леска провезу.
Ну и поехали. Довез до леска — не слезают; дал полный круг — двое спрыгнули, а Нюшка осталась.
— А что, если я попробую на плуг пересесть? — спросила она улыбаясь. — Братец-то задается уж больно, а если и я сумею? Ну хоть маленечко, хоть до дороги.
— Свалишься, чего доброго, — пытался отговорить ее Владимир, — да и раму тебе не поднять: четыре отвала — не шутка!
— Подниму! Трогай! — А сама по-прежнему улыбается.
Как тут откажешь? Выжал Владимир сцепление, повернулся боком, полегоньку тронул, всё смотрел, как она с рычагами управится. Всё правильно получилось у Нюшки: лемеха, как нож в масло, в землю врезались, поднялись тугие пласты на отвалах, опрокинулись и ровно улеглись один к другому. Нюшка смеется от радости.
Вот и дорога проезжая; повернулся опять Владимир на своем сиденье: Нюшка всем телом повисла на рычаге, изогнулась, лемехи вышли наружу в придорожной меже, а за накатанной колеей снова ушли в землю. Поехали дальше. И так до тех пор, пока солнце не склонилось к закату, пока тракторист не поднялся. Выспался, подобрел, на меже поднял руку:
— Ладно, парень, слезай. Приходи ужо утречком, отдохни в деревне.
— Девку-то запылил — посмотри, на кого похожа, — ворчливо говорил он, минутой позже усаживаясь на место. — Отмачивать теперь надо!