Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
В два раза отнес домой заработанное. Нарочно до вечера ждал, когда у ворот мужики покуривали, у колодца бабы с ведрами собирались. Тут и Федька попался навстречу, — видать, от Володьки шел.
— Чего тебя в школе не видно? — спросил без ухмылки. — Кто работает, двери тому не закрыты. Чего барсуком-то сидеть?
Дома, ссыпая в чулане зерно, сказал матери:
— Мам, а мам, может снести в кооперацию пуда три? Вытяжки там яловые на сапоги за хлеб продают. Еще заработаю — отдам.
— А чего нам делиться-то, — ответила из-за двери мать. — Все оно на семью заработано, и твое и мое. Думай сам, чего
Показалось Мишке, что дрогнул у матери голос при этом, давно так-то не говорила. И за столом в этот раз как-то всё по-другому было, веселее. Ел Мишка свой кусок; как старший в доме, выпил лишнюю кружку чаю, закурил при матери. Ничего не сказала Дарья, — пусть курит, украдкой-то хуже оно получиться может.
На другой день сестренка пристала, — задачка у нее не выходит с дробями. Мишка и сам позабыл их, однако часа полтора пропотел над тетрадкой, — вышло. Мать всё это видела; подошла, погладила по плечу жесткой ладонью, и от этой молчаливой материнской ласки несказанное тепло разлилось в груди Мишки. В первый раз заговорила совесть и выступили на глазах слезы. Захотелось рассказать матери обо всем: и про то, как били на станции, как татарин хлестал кнутом, и про попа, и что ограбить хотел его, вместо того чтобы доброго слова послушать. Но рассказать не смог… Чтобы сестренка не увидела вдруг покрасневших глаз, пригнул еще ниже голову, спросил грубо:
— Понятно теперь? Ворон на уроках-то ловишь!
Подобрел Мишка: и дрова в избу, и воду с колодца — всё носит, без указки. Когда матери недосуг — и печку растопит, нетели корму задаст. По воскресным дням в клуб заглядывал, книжки начал домой носить. Однако парней, тех, что с Дымовым, сторонился: всё казалось, что смотрят они на него не совсем-то добрыми взглядами. С Николаем Ивановичем раза два встречался.
— Помогаешь матери-то? — спросил учитель.
— Помогаю, Николай Иванович! Теперь мы живем хорошо! — И зашагал по улице, как настоящий работник: шестьдесят трудодней не шутка. А ночами ни с того ни с сего нападала тоска: как-то будет с отцом. В колхозе он не останется, да и не примут сразу, если проситься будет. Опять — пинки, подзатыльники. Кому на него пожалуешься, — отец. И мать, верно, то же самое думает. Всё понимает Мишка, по глазам ее мысли видит. На чью сторону сын повернет, — вот о чем думает мать. А Мишка и сам не знает…
Как и писал отец, к Новому году выпустили его из тюрьмы, а тут и еще гость нежданный: отбыл срок высылки дед Кузьма. Вместе домой приехали. Вернулся Мишка с работы — сидят они за столом, водку пьют. Глянул парень на мать — опять в лице у нее ни кровинки, как в тот раз на хуторе, когда взяли отца.
Дед мотнул бороденкой, протянул костлявую руку с черными загнутыми ногтями, больно сжал локоть:
— Поклонись отцу-то, обойми! И ты, похоже, не рад? Кланяйся!
Мишка вывернулся из жесткой клешни деда.
— Здравствуй, папаня, — сказал хриплым голосом.
— Не так надо бы. — Отец кривил в пьяной ухмылке слюнявые губы. — Как тебя дружки-то теперешние учили? «Про такого и знать, мол, не знаю, потому — контра!» Говори, сучий выродок, так учили?! — со всего маху ударил кулаком по столу.
Пашане хотелось покуражиться перед тестем, показать,
— Чего разорался-то? — вступилась за Мишку мать. — Не успел через порог ступить, налил зенки и снова за старое? Ты не у него — у меня спроси: знаю ли я такого! И захочу ли еще под крышу принять?!
Дарья говорила вполголоса, чеканя каждое слово. У Мишки глаза округлились, Кузьма огурец выронил на колени, а отец так и остался с открытым ртом.
— Доедайте, что подано, и — с богом, — тем же тоном добавила Дарья, указывая на дверь. — Слов нет, рада с обоими свидеться, но без вас лучше было. Вот так.
Дед подскочил как ужаленный, закричал страшным голосом:
— Ты кому ето… кому слова выговариваешь такие! Вожжей захотела?!
Пашаня силился встать, шарил растопыренной пятерней по стенке. С печи горохом посыпались ребятишки, с воем окружили мать. Дарья повернулась к зыбке, взяла на руки маленького, выпрямилась:
— Бейте! Бейте, ироды. Только знайте: за меня теперь вся деревня заступится. В ногах у меня оба наползаетесь, а я вам в хари буду плевать! Ну чего ты таращишься? — передвинулась шага на два к Пашане. — Ударь! Не ты ли в тюрьме еще рукава закатывал, дурь вышибать обещал? Бей!
Мишка не слышал последних слов матери, не видел ее лица с пламенеющими глазами, как был — без шапки, так и бросился в сени, захлебываясь в колючей поземке, бежал в правление. На площади круто повернул к школе, — из окон ее лился голубой ровный свет.
— Там… мать убивают! — с порога выдохнул в класс и прижался виском к высокому гладкому косяку.
Обратно бежал с парнями, спотыкался, боялся отстать. У крыльца присел на приступок — задохнулся. Когда вошел в избу, мать всё так же стояла у зыбки. За столом, там, где до этого сидел дед, усаживался Дымов, опередивший Мишку. Передвинул пустые бутылки, шапкой Кузьмы смахнул пролитое на клеенке, подобрал с полу опрокинутую солонку. Выждал, пока у самого дыханье уляжется, отбросил со лба мокрую прядь темных волос.
У Кузьмы и Пашани хмель как рукой сняло. Смотрел Мишка то на отца, то на деда: у обоих губы трясутся. Особенно неузнаваем стал дед: сжался, сгорбился, хочет достать из кармана кожаный бумажник и опять засовывает его обратно. И у отца щеки зеленые, пот на висках горошинами.
Никогда не думал Мишка, мысли не мог допустить, что придется ему просить помощи у комсомольцев, — кому-то охота в чужие дела ввязываться! И вот как оно получилось: на родного отца пожаловался! И кому?! Давно ли считал Меченого лютым своим врагом, спал и во сне видел, какую бы учинить ему пакость? А отец — разве это отец? И никто не учил Мишку, чтобы отказался он от отца. Сам придумал.
— Документ, — сказал наконец Владимир, уставившись на Пашаню. — Документ, говорю! А ты не юли, — отмахнулся, не глядя, на бывшего лавочника, — я пока с зятьком твоим разговариваю. Так… А почему в сельсовете не отмечено? — спросил, изгибая бровь и положив перед собой бумажку, переданную Пашаней. — Ты что? Отсидел годок, и думаешь, в голубиные перья оделся? А этапом не хочешь на прежнее место?!
— А я… я и пальцем ее не тронул, вот святой хрест! — гнусавил Пашаня.
— Скажи — не успел, — поправил кто-то за спиною Мишки, — не пальцем бы, а поленом. По старой- то памяти.