Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
После стычки с Андроном Егор долгое время не показывался на Верхней улице, копался в своем огороде и никому не говорил, что он делает. А потом всё выяснилось: за тыном Петрухиного огорода взошла озимь, да не просто посеянная, не вразброс и не рядками, как при машинном высеве, а отдельными кустиками, и были эти кустики расположены один от другого на три вершка. Так и под снег ушла эта грядка. Когда об этом стало известно Андрону, он хмыкнул по своему обыкновению, запустил пальцы в бороду:
— На грядке-то, может, оно и получится, а у меня вон на одном Длинном паю почитай четыреста десятин!
Андрон в тот вечер
Сутулился у окна Андрон, комкал бороду, а на другом конце деревни у другого окна так же сидел Егор. В избе давно все уснули, а он сидел и смотрел в заполненный тьмой переулок, механически гладил рукой по лакированной выгнутой шее игрушечной лошади, — сыну привез подарок из города.
И Дарья не сдала, — второе письмо получила от мужа: к Новому году приедет. На полатях ворочался Мишка, — этот ждет не дождется. Всем четверым — Андрону, Егору и Дарье с Мишкой — ночь показалась длинной. Такой же тягучей и неуютной была она и для попа Никодима, и только два человека — Владимир и дочка Екима-сапожника — не заметили, как она пронеслась. Легким вздохом лесным, ветерком залетным пролетела для них эта ночка…
Вот и зима, снова курятся дымки над трубами, луна проплывает над лесом, на Метелихе — допоздна ребятишки с салазками. Зима сытая, с брагой и свадьбами, с перебором двухрядки. Опять замело дороги, почтальону беда с газетами, — первый след по утрам ему пробивать.
Как-то шла Кормилавна с водой от колодца — почтальон повстречался, на усах сосульки.
— На, покажи хозяину, — сказал, хлопая рукавицами, — про него тут прописано!
Не поверила Кормилавна, однако газету взяла, желобком свернула — и в рукав. Дома поставила на скамеечку ведра, чугунок с картошкой к огню сунула, угольков в самовар, отогрела озябшие пальцы. Развернула газетину и руками всплеснула: бородища Андронова заняла полстраницы. И брови его — козырьками лохматыми, и глаза, и плотно сжатые губы. А одна половина лица от самого носа черная.
— Да за что же его едак-то изувечили? — опешила Кормилавна, глядя на темную щеку мужа. — Завсегда лицо было чистое, а ето что же такое — как есть голенище, да еще и воспинами изрыто! За что едак-то?
Андрон снег отгребал за воротами, в избу вошел медведем заиндевелым. Крякнул, сбрасывая полушубок:
— Жмет, одначе. Добро!
— Какое уж там добро, — всхлипнула Кормилавна, — глянь-ка вон, что они с тобой сделали! С клеймом — чисто каторжный! Ладно уж кабы пьяница горький или конокрад какой…
— Да про што это ты?
Кормилавна указала на газету, и губы ее обиженно вздрагивали.
— Совсем ты одурела, — от окна уже прогудел Андрон. — Тут прописано «Добрый сеятель», а вовсе не конокрад.
— До того, что прописано, мне и дела нет! — не сдавалась Кормилавна. — Ты на косицу, на щеку-то левую глянь!
— Ох, горюшко ты мое! — сейчас только догадался Андрон. — Да это от света, дура! Тень это на левой- то стороне!
Старательно перечитывал Андрон написанное о нем, временами хмурился, прокашливался
С этого и начались неприятности для Кормилавны. Через неделю, не больше, потребовали Андрона в город, «к начальнику», как говорила Улита, — в райком, а на святках зашел Николай Иванович и с ним еще какой-то приезжий.
— Ну что ж, бригадир, собирайся! Один от всего района поедешь, — радостно улыбаясь, говорил учитель. — Не каждому такое везенье.
Кормилавна у печи стояла, ничего понять не могла: куда опять посылают Андрона и чего это Николай Иванович так радуется. А тот подошел к Андрейке, пощекотал его пальцем, поднял с полу на руки:
— Наказывай деду конфет привезти и игрушку хорошую! Знаешь, куда он поедет? В Москву! В самый Кремль!
И поехал Андрон на съезд. В феврале того года собирались в Москве хлеборобы — ударники колхозных полей.
Мишка работал на скотном дворе — помогал матери. По утрам убирал навоз, качал воду в котлы водогрейки, возил сено. И всё это молча, с оглядкой исподлобья. В первый же день мать сказала: уходи, откуда пришел, или работай, жрать не получишь иначе. В доме все его сторонились, сестренки пугливо жались по углам и за стол не садились вместе, пока мать не прикрикнет. Прожил дня три чужаком и отправился на двор своего раскулаченного деда Кузьмы. Там уже всё по-другому: в самом доме лавка кооперативная, тут же и продавец живет приезжий, во дворе — коровник на полсотни голов. Про это знал Мишка, а вот своего хуторского дома не думал увидеть: стоит он на заднем дворе, только пониже стал венца на два, перегородкой дощатой перегорожен и на всю первую половину — плита с тремя десятиведерными котлами. Когда заканчивал убирать в стойлах, заходил в водогрейку, забирался к трубе на котельные крышки, грелся. Случалось, и спал тут же, а больше думал — про отца, который должен скоро вернуться, про деда.
Вечерами пробирался за перегородку, садился к столу, прижимал к вискам наушники. В это время в клубе включали приемник, — комсомольцы протянули проводку по избам. И на скотный двор тоже. В клубе-то хорошо слышно, а здесь и слов не понять; всё равно слушал Мишка, особенно когда музыка.
Приходила Улита, поднимала крик; полной хозяйкой распоряжалась она по всему двору, только на мать голоса не поднимала, затихала при ней. Мишка старался понять, чем же это мать его от других коровниц отличается, почему ей не перечит даже Улита. Понял и это потом: стараньем в работе отличается мать — и коровы у нее сытые, и телята не дохнут.
Изредка наведывался Андрон. Пройдет по коровнику, матери два-три слова буркнет, и опять неделю не видно его. Один раз сам подозвал Мишку, на крышке котла развернул обернутую в газетку тетрадь:
— Распишись, тут твоя выработка за три месяца.
Мишка глазам не поверил: шестьдесят два трудодня!
— За мать я не буду расписываться, — сказал Мишка и положил карандаш.
— За себя, — подтолкнул Андрон. — У Дарьи Кузьминишны на другом листе.
Присмотрелся Мишка — верно: фамилия его и имя, всё честь по чести, как у большого, даже с отчеством. Послюнявил огрызок, расписался. Когда из бригадного амбара хлеб выдавать начали, и Мишке без малого четыре пуда отвесили. Вот уж не думал!